Универсальный ресурс. Ядро экономики «Капитала 3.0»

Уоррен Баффетт как-то сказал: «Если вы все такие умные, то почему тогда я такой богатый?». До нашего многострадального отечества эта фраза докатилась в несколько измененном и убогом виде: «Если ты такой умный, то почему такой бедный?». Картинка из «лихих 90-х» — быдловатый «новый русский» в малиновом пиджаке и невзрачный правопреемник «советской интеллигенции» решают вопрос о ценности интеллектуальной функции... Выглядит глупо. Но Баффетт прав. 

Пока я, с любезного позволения «Сноба», мучил читателя своим «Кризисом „Капитала 2.0“», офлайн бурно развивались события, иллюстрирующие один из его ключевых тезисов — чрезвычайную хрупкость экономического мира, главной ценностью которого является (являлось) «доверие». Российский ЦБ, банки, валютная биржа, экспортеры и прочие подобные институты демонстрировали предельное перекрестное недоверие друг другу. Отсюда головокружительные кульбиты рубля, эпохальный рост процентной ставки и, как результат, абсолютная недоступность кредитов для реального сектора, которому теперь уже в принципе никто не доверяет. «Скорость доверия», работающая в обратную сторону, решительно сделала свое дело: раньше мы страдали от ручного управления, а теперь испытали на себе действие самого настоящего, кондового ручника. Тормоза нашего паровоза, срываясь на визг, скрежещут, искры летят во все стороны, рельсы гудят, а публика замерла с лицами немого крика товарища Мунка... Немудрено, останавливаемся задолго до коммуны.

Счастливый этап «Капитала 2.0» заканчивается (для России, впрочем, так толком и не начавшись, но эта поспешность в наших «лучших» традициях), а значит все мы, даже не осознавая этого, озабочены поиском «ресурсов» — того, что сможет гарантировать нам наше будущее в нашем же будущем («Капитал 3.0»). Задача непростая, а потому не стоит удивляться общей и повсеместной растерянности. Все, что мы прежде считали ценностью, катастрофически девальвируется.
И вот настал момент, когда я, наконец, должен объясниться (сеанс психотерапевтической магии с последующим разоблачением).

Знаю, многих терзал вопрос — с чего бы это «доктору Курпатову» (есть у меня и такая ипостась) анализировать политэкономические тенденции? (Оставим в стороне и в скобках, что я всегда занимался именно методологией, а уж потом всем остальным — включая и «доктора Курпатова», а нашему брату методологу все равно, что анализировать — была бы система, мы тут же как дети малые начнем в ней копаться.) Ответ же на это недоумение предельно прост. Да, пока мы можем только гадать, что сыграет роль действительной ценности в наступающую в эпоху «Капитала 3.0» — владение Интернетом, технологии цифрового бессмертия, вечные бренды, запасы кислорода или банальная двустволка. Это будущее, идущее нам навстречу, еще все-таки не наступило, а потому делать выводы рано. Но я с полной уверенностью могу сказать, что одна вещь, которая с неизбежностью станет абсолютной и безусловной ценностью в этом будущем, мне известна.

Как и следовало ожидать, эта «вещь» определенно и стопроцентно подходит под определение ресурса. Вот его критерии: возобновляемость (то есть, способность ресурса к воспроизводству), уникальность (по существу, конкурентоспособность), интегрированность (как его необходимость, наличие потребности в нем), влиятельность (то есть, эффективность его действия) и, наконец, неотчуждаемость (тождественная персонифицированности). А теперь вспоминаем Уоррена Баффетта... Да, я имею в виду именно интеллектуальную функцию, для понимания которой без знаний нейропсихологии, психологии поведения и культурно-исторической психологии, конечно, не обойтись (вот тут и появляется «доктор Курпатов»).

Интеллектуальная функция обладает способностью к воспроизводству (по крайней мере, пока ее хронотоп не закроет биологическая смерть или старик Альцгеймер), конкурентоспособна (если, конечно, она достаточно высока и нетривиальна по форме), необходима для решения задач и, безусловно, эффективна в их решении (как тут без нее?). 
Что ж, теперь, когда карты открыты и брошены на стол, я должен рассказать о том, что это за «тройка, семерка, туз». 


«Тройка»

С упомянутым Эйнштейном однажды случился такой анекдот... Некая журналистка (не знаю, была ли она в розовой кофточке), спросила мэтра — есть ли у него специальный блокнот, в который он записывает свои гениальные мысли? «Милочка, — ответствовал ей Альберт Германович, — гениальные мысли приходят мне в голову так редко, что их нетрудно и запомнить». Полагаю, присутствующая при этом памятном событии публика, приняв этот очередной эйнштейновский каламбур за очередную его «гениальную мысль», грохнула восторженным хохотом. Но вряд ли Эйнштейн шутил, хотя и сформулировал свой ответ в свойственной ему афористичной манере.

Дело в том, что мысль мысли рознь. Спорить с Нильсом Бором о состоятельности копенгагенской модели — это мыслительный процесс, но и думать о том, не слишком ли короткую юбку надела сегодня Эльза — то же. Мы мыслим постоянно, даже во сне, наблюдая собственные сны. То есть, даже утрата сознания (а во сне мы неизбежно его утрачиваем), не мешает нашему мозгу производить те или иные мыслительные операции. Кроме того, подобным образом «мыслит» и знаменитая машина знаменитого же Алана Тьюринга — просто переставляя с места на место кванты имеющейся у нее информации. Но при всем уважении к невероятной вычислительной мощи тьюринговской машины я не верю в ее способность к созданию специальной или общей теории относительности (даже если у нее это получится, она своего открытия не заметит и монотонно продолжит вычисления дальше), однако, не считать ее действия мыслительными тоже, вроде как, нельзя — считает же. Таким образом, сам термин «мышление» давненько растекся по древу и, к сожалению, никуда не годится. Ровно тоже самое случилось и с понятием «интеллект», и с категорией «сознание» (об этом мы поговорим как-нибудь в другой раз).

Потому термин «интеллектуальная функция» — новый и нетронутый — необходим нам исключительно из прагматических соображений — как чистый лист бумаги (на листах с «мышлением», «интеллектом» и «сознанием» давно не осталось живого места — все зачеркнуто, переписано, снова перечеркнуто такое количество раз, что разобрать возникший сумбур категорически невозможно). Что же такое интеллектуальная функция? «Функцию», в данном случае, надо понимать двояко. Да, функция интеллекта — это решение задач. Но когда мы говорим об «интеллектуальной функции» необходимо помнить и о философском определении «функции» (© Г.В.Лейбниц, Э.Кассерер), а «функция» здесь — это такое отношение между объектами, когда изменение одного из них приводит к изменению другого. Другими словами, интеллектуальная функция — это механика нахождения новых соотношений между объектами мышления. Работа интеллектуальной функции, таким образом, состоит в создании нового интеллектуального объекта.

При этом, нужно понимать (и в этом нам чрезвычайно помогает нобелевский лауреат Даниэль Канеман), что интеллектуальное действие, зачастую, совершенно не является таким уж интеллектуальным. Наш мозг ленив — он любит шаблоны, стереотипы, готовые ответы, а озадачиваться вопросом и искать новое решение — это для него работа, которую он готов выполнять лишь будучи припертым к стенке. Всякий раз, когда вы сталкиваетесь с какой-то ситуацией, ваш мозг сразу предлагает вам готовое решение (Канеман называет это работой мыслительной «Системы 1»), и это частенько срабатывает. По сути же, перед нами работа нехитрого условного рефлекса — это автоматизм, а не «работа мысли». Если же готового решения нет или оно не подходит, нашему мозгу приходится «пораскинуть мозгами», и тогда включается «Система 2» (по тому же Канеману): мозг ищет новый, неведомый ему еще путь решения проблемы, в результате чего и появляется новый интеллектуальный объект, а интеллектуальная функция действительно работает.

Дефиниция интеллектуальной функции, как вы уже наверное поняли, вещь тонкая и сложная: решить, что Эльза надела слишком короткую юбку — это просто сравнить некие шаблоны, уже существующие в сознании ее супруга (привычки Эльзы, общественные стереотипы и т.д.), а например, разработать фасон новой юбки — для этого уже необходима работа интеллектуальной функции. По большому счету, упомянутое мыслительное действие супруга Эльзы можно запрограммировать, призвав на помощь машину Тьюринга. Но вот создать новый фасон юбки, или, например, новую парадигму в естествознании (что, кстати, и сделал супруг Эльзы) — машине Тьюринга не под силу (хотя сам Тьюринг возможно бы и справился). Так что, грубо говоря, все, что может рассчитать машина Тьюринга — это хотя и работа функции, но еще не интеллектуальной. Да, эта гипотетическая машина, теоретически, может рассчитать и СТО, и ОТО, но она не осмыслит их как самостоятельный и новый интеллектуальный объект, не выделит его в качестве такового. Отличие интеллектуальности от сколь угодно сложного счета именно в этой способности и состоит.

Надеюсь, из сказанного вполне понятно, что новый термин для обозначения искомого ресурса нам, действительно, необходим. В противном случае мы продолжим смешивать подлинную «интеллектуальную функцию» с бесчисленностью наших «мыслей». Последние, сколь бы приятными они, иногда, не были (например, о длине юбки Эльзы), вряд ли можно счесть ценностью достойной статуса ресурса, а именно это нас сейчас и должно интересовать. Да, представленный термин не идеален, но он вполне рабочий. Говорят, что когда Алексея Алексеевича Ухтомского спросили, почему он назвал открытый им нейрофизиологический феномен «доминантой», он с удивлением ответил: «А как еще можно было назвать доминанту?». Поступим таким же образом: как еще назвать интеллектуальную функцию если не «интеллектуальной функцией»?

«Семерка»

Можно не сомневаться, что на вершину социальных пирамид всегда выносит субъекта с максимально развитой интеллектуальной функцией (и в этом, понятное дело, ее безусловная ценность как ресурса).

Данному тезису, казалось бы, противоречит эмпирический опыт — возьмем, например, Гарри Трумэна и Альберта Эйнштейна. Хотя президент Трумэн был, вероятно, не дурак, интеллектуальная функция Эйнштейна, все-таки, кажется помощнее. Но именно Трумэн стал президентом и это в его, а не Эйнштейна, власти было использовать атомную бомбу (хотя без последнего она вряд ли бы была изготовлена уже к 1945 году). Эйнштейну, впрочем, тоже предлагали высший государственный пост — президента Израиля, он, правда, отказался, но не в этом дело.

Дело в том, что наше общество состоит из множества социальных пирамид, каждая из которых представляет собой паттерн относительно самостоятельных игр. Эйнштейн в своей пирамиде, безусловный, победитель. А Трумэн, по всей видимости, обладал самой мощной интеллектуальной функцией среди тех персонажей, которые в силу возраста, опыта и ряда других причин могли претендовать в этот момент на президентское кресло в США (поверьте, объективно их круг был не так уж велик). Таким образом, мы не можем сравнивать интеллектуальные функции Трумэна и Эйнштейна, или, например, Бориса Ельцина (то же президента) и Виталия Гинзбурга (тоже нобелевского лауреата) — они играли в разные игры, и каждый из них побеждал на своем поле.

Впрочем, есть и куда более вопиющие примеры, свидетельствующие, казалось бы, в пользу ложности заявленного тезиса. Возьмем Джорджа Буша-младшего — что тут не говори, сложно представить, что бы этот человек обладал лучшей интеллектуальной функцией, нежели все возможные к этому моменту кандидаты на президентский пост в США. Но пример этот, по-своему, как раз замечательный, поскольку демонстрирует ряд важных моментов, которые так же нужно иметь в виду...

Во-первых, понятно, что кроме феномена «интеллектуальной функции» на успех в той или иной игре влияют и другие, внешние по отношению к ней факторы — например, папа-президент в анамнезе, влияние противодействующих сил (не секрет, что претендент на президентское кресло часто является просто компромиссной фигурой), совпадение мнения лидера с установками электорального большинства, экономическая и геополитическая ситуация, а также просто его «психофизика» (страдай он заиканием или астенией, или будь он страшнее атомной войны, его шансы, понятно, были бы, мягко говоря, не высоки) — короче говоря, общая конъюнктура той или иной игры. Поэтому, оценивая мощность интеллектуальной функции соперников, всегда имеет смысл добавлять — «при прочих равных».
 
Во-вторых, на этом примере очевидно, что мы не можем, пользуясь только формальными критериями, определить подлинного победителя в той или иной социальной игре. В данном случае игру выиграл не сам Буш-младший, а те люди, которые сделали его президентом, и именно их интеллектуальной функции можно позавидовать: в забеге на ипподроме побеждает не лошадь, а тот, кто сделал на нее ставку. Лошади, конечно, торжественно повесят веночек на шею, но барыши будут подсчитывать толстые дяденьки у кассы.
Наконец, в-третьих, следует отдавать себе отчет в том, что о качестве интеллектуальной функции победителя (допустим, что им в действительности был Буш-младший) следует судить не по первым успехам, а по его отставленному резонансу. Представим себе, что лидером какого-то государства становится, как это часто бывает, компромиссная фигура — например, Сталин или Хрущев. Сама по себе эта победа еще не свидетельствует о высокой интеллектуальной функции данного субъекта. Но впоследствии игра меняется — теперь лидер сам определяет круг своих приближенных, и при правильном подборе, вполне может создать ситуацию, которая превратит его в «культовую» фигуру (что и сделал Иосиф Виссарионович), а может и наломать дров — тогда в его окружении инициативу возьмут лица с более мощной интеллектуальной функцией, а сам он вылетит в трубу, как это и случилось с Никитой Сергеевичем.

Государственные деятели взяты мною для примера только по той причине, что их знают все. Но на самом деле, конечно, эта борьба интеллектуальных функций разных людей друг с другом идет повсеместно — в любом офисе, на предприятии, в транснациональном холдинге, в научном сообществе, в нобелевском комитете, на бирже и в конкретной индустрии. Даже в семье. Везде своя игра и свои игроки, а выигрывает всегда и только тот, кто умнее — точнее, тот, кто обладает более мощной интеллектуальной функцией. При прочих равных, разумеется.

Но опять же надо помнить: без правильного понимания сути игры, все наши расчеты окажутся неверными. Вопрос, иными словами, в том, что именно человек хочет выиграть. Уже после смерти Альберта Эйнштейна выяснилось, что великий физик поигрывал на бирже, и даже кое-что на этом заработал — не бог весть что, конечно, но все-таки. Дает ли нам этот факт основание сравнивать интеллектуальную функцию Эйнштейна с интеллектуальной функцией Баффетта? Нет. Если бы Эйнштейн так же хотел заработать на бирже, как он хотел создать единую теорию поля, то да — мы бы сравнили (при прочих равных). Но он хотел создать единую теорию поля... То есть, важно иметь в виду суть решаемой задачи.

Формально Мелет с сотоварищами побеждает Сократа в знаменитом судебном споре — этот факт хорошо известен (ровно как и то, что Сократ, при желании, вполне мог и выиграть этот спор, но не стал). Как такое могло случиться? Видимо цель у семидесятилетнего Сократа была иной. Этот интеллектуальный поединок, в действительности, закончился для Мелета историческим проклятьем — он навсегда останется в истории философии Иудой-предателем, а интеллектуальная функция Сократа позволила ему так развернуть ситуацию суда над самим собой, что вынесенный ему приговор и последовавшая за ним казнь, стали для всей мировой философии событием, сопоставимым по значению (не говоря уж о форме) с самой известной казнью из истории христианского эпоса. Так кто же тогда, в 399 году до н.э., выиграл в афинском суде?

Итак, нам следует признать ценность интеллектуальной функции, и начать смотреть на нее как на искомый ресурс грядущей экономики «Капитала 3.0». Но почему только сейчас? Почему прежде та же сама интеллектуальная функция проигрывала функции капитала, средств производства и доверия?


«Туз»
Дуглас Рашкофф — медиа-аналитик и медиа-активист, изобретший термин «медиа-вирус», — достаточно точно сформулировал ситуацию в которой мы оказались: «Иллюзия безграничности не завоеванных территорий разрушена навсегда. Свободного пространства попросту больше нет, колонизировать больше нечего. Единственная среда, в которой наша цивилизация еще может расширяться, наш единственный настоящий фронтир — это эфир, иными словами — медиа. Непрерывно расширяющиеся медиа стали настоящей средой обитания — пространством, таким же реальным и, по всей видимости, незамкнутым, каким был земной шар пятьсот лет назад. Это новое пространство называется инфосферой».

Звучит, наверное, даже оптимистично, но следовало бы обратить внимание на эффект информационных ножниц, неизбежно возникающий в указанной инфосфере. А ножницы эти режут интеллектуальную функцию по живому.

С одной стороны, доступность информации лишает нас необходимости помнить и думать. Объяснить десятилетнему отпрыску (в доказательство могу представить мой собственный родительский опыт), что скачать статью из Википедии — это еще не значит подготовить реферат по теме, принципиально невозможно, потому что информации в такой статье, как правило, даже больше, чем может быть нужно пятикласснику. Иными словами, доступность знания практически полностью лишает интеллектуальную функцию необходимости работать — то есть, тренироваться и развиваться.

С другой стороны, информация стала сейчас не просто доступной, но и агрессивной. Она вмешивается в жизнь человека, полностью подчиняя себе всю логику его поведения: утро «нормального человека» начинается со смартфона, день проходит с ним же и только в момент засыпания он, наконец, выпадает из его слабеющих рук (разумеется, смартфон — лишь одна из множества используемых нами точек доступа к колонизирующему нас «эфиру-фронтиру»).
Как результат, главный вопрос, который тревожит любого современного, мало-мальски соображающего руководителя — это катастрофическое отсутствие кадров. Казалось бы, людей в этом мире предостаточно, но с подавляющим большинством из них никакой каши не сваришь, потому что они, прошу прощения, банально не умеют думать. Не то, что бы они все подряд были клиническими идиотами, просто их мозг неспособен к созданию новых интеллектуальных объектов, он лишь воспроизводит то, что не так давно было им воспринято. Еще один медиа-активист — Николас Карр — пророчествует в своей книге «Пустышка»: «Как только мы начнем полагаться на компьютеры в познании окружающего нас мира, наш собственный интеллект упростится до уровня искусственного».

Что ж, мы вполне можем констатировать, что это «как только» уже началось.

***

Думанье думанью — рознь. Сказать эрудированному, информационно подкованному субъекту, что он, прощу прощения, не умеет думать — значит пойти на открытый конфликт. Он оскорбится, потому что думает, что он думает — у него есть мысли, представления, определенные знания. Но такими же по существу нейрорефлекторными дугами могут похвастаться и собаки, и макаки, и даже аплизии, а тем более Caenorhabditis elegans. Но еще страшнее, что все это так же знает Яндекс, Google и Википедия. Вот почему в информационную эпоху исключительную ценность обретает не просто знание как таковое, а умение с ним работать — работать своей интеллектуальной функцией.

Интеллектуальная функция относительно неисчерпаема, возобновляема, но предельно дефицитна — и чем дальше в информационный лес, тем, к сожалению, развесистее будет эта клюква. Данный ресурс принадлежит к числу предельно неразведанных — существующие измерители интеллекта совершенно не работают (по крайней мере, их прогностическая ценность уверенно стремится к нулю), технологии развития и стимулирования интеллекта пока никак себя не оправдали, а исследования в области коннектомики и искусственного интеллекта, даже с учетом самых смелых оценок, в отношении собственно интеллектуальной функции категорически ничего не обещают.

Полагаю, наша цивилизация стоит перед самым радикальным в ее истории вызовом — сможем ли мы в принципе сохранить интеллектуальную функцию в информационную эпоху? Сохранится ли, так сказать, мысль в обществе знаний? 
P.S.:

Есть у меня подозрение, что за этот текст я сильно получу от Александра Глебовича Невзорова по голове. В отношении предыдущей статьи он примирительно сдержался, сказав, мол, «вот не понимаю я, Курпатыч, что ты полез в эти homo-ские игры?!». А тут ведь может и не стерпеть. Анализируя человеческий род в исторической перспективе (со всеми его абсурдными верованиями, самовозвышающими обманами, жестокостью, глупостью и исключительно человеческой бесчеловечностью), он был бы, наверное, и рад, да не может позволить себе необходимого для подобной авантюры оптимизма. Но и мои размышления о будущности интеллектуальной функции, надо признать, тоже не от наивной веры в человечество — его «разум», «силу» и «дух», а скорее от осознания некой неизбежности.

Проще говоря, это для меня личный вопрос — мне самому бы хотелось прожить жизнь в мире, где еще ощущается работа интеллектуальной функции. Когда, например, мы общаемся с Александром Глебовичем (я, впрочем, в основном только слушаю), я живьем наблюдаю за работой интеллектуальной функции — и это замечательное чувство, лучшее из всех, наибольшее из удовольствий. Сам Александр Глебович, скорее всего, феномен «интеллектуальной функции» будет отрицать, резонно возвращая нас к тому факту, что от мозга кроманьонца, которым мы обладаем, не следует ожидать слишком много. Но я и не жду, это просто такой мой осознанный и сознательный гедонизм. А еще это ресурс, в эмпирической эффективности которого я совершенно не сомневаюсь.

Так что, последующие статьи в этом уважаемом издании (если Александр Глебович одобрит, а Сноб любезно не будет возражать), я намереваюсь посвятить вопросам, связанным с работой интеллектуальной функции. Например, почему существующие концепции мышления демонстрируют полную несостоятельность (или, по крайней мере, почти нефункциональны), как получается, что в лидерах частенько оказываются посредственности (несмотря на требование закона интеллектуальной функции, что побеждать должен наиумнейший), что можно сделать, чтобы защититься от информационного шума, каким образом тренировать интеллектуальную функцию и как наш разум может и должен обманывать нашу же — кроманьонскую — нейрофизиологию.

Да, и еще меня попросили быть более кратким и увлекательным. Пианист сделает все, что в его силах.