или зарегистрируйтесь.
Если вы забыли пароль, то введите ваш e-mail, и мы отправим инструкцию по восстановлению на почту
Язык — то, чем мы научились пользоваться
Собственно роль языка так и не была осмысленна должным образом.
Язык сделал человека человеком — в этом, по крайней мере, у автора настоящей статьи, нет абсолютно никаких сомнений. Предметами как «орудиями труда» пользуются и человекообразные обезьяны, но от этого они обезьянами меньше не становятся. Карл Маркс, конечно, со мной бы поспорил, однако, сам автор учения своего имени преуспел именно на ниве языкотворчества, а вовсе не новаторством в области использования камня и палки, этим развлекались его последователи (вспомним легендарное «орудие пролетариата»!).
Впрочем, вернёмся к языку. Его великую роль поняли многие, спев последнему сладкоголосые дифирамбы, однако собственно роль языка так и не была осмысленна должным образом. По большому счёту, язык остаётся у нас на правах Золушки в семействе бестолкового, хотя и «доброго внутри» лесничего. Мы научились языку, но не научились им пользоваться — ни в области собственной психологии, ни в области науки, ни в области жизни духовной.
Что ж, и хотя мы «не волшебники, а только учимся», обуть несчастную падчерицу и в наших силах, и в наших же интересах.
Прежде чем понять роль языка в пространстве психического, нам необходимо уяснить каковы отношения языка и мышления. Казалось бы, искомую формулу дал Л.С. Выготский — чего стоит одно название знаменитой его монографии «Мышление и речь»! Однако, внимательный читатель не найдёт у Л.С. Выготского ни «речи как мышления», ни «мышления как речи», более того, относительная самостоятельность обоих этих психических явлений проступает здесь со всей очевидностью. Л.С. Выготский раскрывает механизмы психического развития ребёнка, когда в числе внешних воздействий на него действуют знаки (т.е. означающие)1, которые изначально не воспринимаются, да и не могут восприниматься им как таковые (т.е. как означающие). Слово на этом этапе, как пишет Л.С. Выготский, «оказывается не чем иным, как одной из вещей в ряду других вещей. Слово есть вещь и объединяется с другими вещами по общим структурным законам объединения вещей» [6, с. 302].
Сначала ребёнок воспринимает название вещи (слово), как её свойство, т.е. также, как любой другой её признак — цвет или вкус. Именно это обстоятельство позволяет Ж. Пиаже заключить, что «монолог» ребёнка (когда он «должен говорить, даже когда он один, и должен сопровождать свои движения и игры криками и словами» — курсив наш А.К.) «служит для сопровождения, углубления и вытеснения действия» [17, с. 20, 22]. Это этап эгоцентрической речи (т.е. речи для себя), которой суждено перерасти, со временем, в речь внутреннюю [6, с. 321]. Именно когда это «перерастание» происходит, ребёнок обретает способность воспринимать знак как означающее, что станет, по выражению Л.С. Выготского, «величайшим открытием в жизни ребёнка» [6, с. 192]. Эта способность и есть его мышление — предпосылка мышления и его суть.
При этом, внутренняя речь — есть как раз то, что, кажется, максимально подходит под отождествление себя с процессом мышления. Однако, этот вывод был бы слишком поспешен и, как оказывается, ошибочен. Противопоставляя речь внутреннюю речи внешней, Л.С. Выготский пишет: «Внешняя речь есть процесс превращения мысли в слова, её материализация и объективация. Здесь (т.е. во внутренней речи — А.К.) — обратный по направлению процесс, идущий извне вовнутрь, процесс испарения речи в мысль» [6, с. 354]. То есть, мысль «превращается» в слова (внешняя речь), или речь (внутренняя) «испаряется» в мысль, всё происходит так, словно бы мысль и слово подобно жизни и смерти, ходят друг вокруг друга, но так никогда и не встречаются. О том, что речь не является мыслью косвенно свидетельствует и тот факт, что никакие правила внешней речи и языка недействительны для внутренней речи2, что уж говорить об «испарившейся» мысли, с одной стороны, и языке (и/или речи), с другой!
Но вернёмся к проблемному пункту, который в некотором смысле обойдён в «Мышлении и речи» Л.С. Выготсткого, а именно, к вопросу о том, как знак (слово или другой знак, его заменяющий) начинает восприниматься ребёнком в качестве означающего. То есть, иными словами: каким образом, ребёнок начинает вдруг оперировать знаком, оторванным во времени и пространстве от чувственного восприятия (означаемого) соответствующего внешнего воздействия? Каковы механизмы, обеспечивающие возможность этих операций? Или: каким образом, означающие способны возбуждать, т.е. выводить на авансцену сознания те или иные означаемые вне соответствующих внешних воздействий? Наконец: что вынуждает ребёнка «добавить» к «конкретным стимулам» «стимулы абстрактные» [9]?
Для решения этого вопроса следует, прежде всего, свести два положения И.М. Сеченова и Л.С. Выготского. Рассматривая механизмы предметного мышления, И.М. Сеченов пишет, что всё «бесконечное разнообразие мыслей может быть подведено под одну общую формулу», а именно, это есть «трёхчленное предложение, состоящее из подлежащего, сказуемого и связки» [20]. Л.С. Выготский же пишет: «Сознание отображает себя в слове, как солнце в малой капле вод. Слово относится к сознанию, как малый мир к большому, как живая клетка к организму, как атом к космосу. Оно и есть малый мир сознания. Осмысленное слово есть микрокосм человеческого сознания» [6, с. 362]. Иными словами, И.М. Сеченов полагает, что мышление — это оперирование означающими («подлежащее» и «сказуемое»), которое оказывается возможным, благодаря «связке», т.е. означенного или неозначенного (но подразумеваемого в речи различными языковыми формами) отношения между двумя другими означающими. Для Л.С. Выготского действительны те же положения, но он добавляет один существенный элемент: само означающее («подлежащее» или «сказуемое», равно как и «связка») предполагает все эти связи, именно благодаря им (уже содержащимся в любом означающем отношениям3) оно становится означающим и создаёт возможность мышления.
Действительно, взрослые не говорят с малолетним ребёнком отдельными словами, они говорят с ним предложениями («пропозициями» по Л. Витгенштейну4 [19, с. 151]), т.е. готовыми вариантами словоупотребления. Любая фраза, принадлежащая взрослому, есть «пропозиция», т.е. конкретный вариант словоупотребления. Даже когда взрослые указывают ребёнку на стол и говорят: «стол», они дают ему пример словоупотребления, которое, кстати, изначально так и воспроизводится ребёнком: «стол» кричит он и тянет руку, едва заметив этот знакомый ему теперь «предмет». Взрослые так же говорят: «сядем за стол», «упало под стол», «вытереть стол», «большой стол», «кушать за столом», «еда на столе» и т.д., и т.п. — всё это варианты словоупотребления означающего «стол», которые коннотируют ко всем аспектам жизни и деятельности ребёнка, ко всем значимым для него отношениям. То есть, постепенно ребёнок осваивает все варианты словоупотребления слова «стол» ещё даже не воспринимая его как означающее, но только как вещь (само слово — «стол»).
Множество словоупотреблений призваны, с одной стороны, выделить некий обозначаемый взрослым «предмет» (с его «объективными свойствами, связями и отношениями») из числа прочих, но, с другой стороны, именно так образуется и сложная понятийная сеть, где всякое слово оказывается имплицитно связанным с другими словами, где сшиваются и взаимопроникают тематики и контексты. В каждом слове постепенно отражается «как в малой капле вод» всё содержание, доступное ребёнку, каждое единое восприятие («подлежащее»), всякое действие («сказуемое») и отношение («связки») получают соответствующие языковые/речевые эквиваленты. Но процесс этого «дублирования» означаемых знаками ещё не есть формирование означающих, пока к этому лишь создаются все условия, однако, пока «дубликаты» — только весьма специфические свойства означаемых, но ещё не означающие5.
Но что вынуждает ребёнка воспользоваться этой заготовкой и перевести языковые/речевые «дубликаты» означаемых, в означающие? Вопрос этот кажется сложным, однако, ответ, как выяснятся, лежит на поверхности. В процессе освоения ребёнком знаков (ещё не ставших для него собственно означающими), он осваивает ещё и такой знак, как «я», а также своё имя — знаки крайне специфичный относительно всех прочих. Известно, впрочем, что ребёнок пользуется поначалу этими ключевыми для него знаками так, в таком словоупотреблении, какое задаётся ему взрослым, т.е. говорит о себе в третьем лице (и это более чем очевидное свидетельство того, что знак ещё не стал у ребёнка означающим, но лишь «дубликатом» означаемого). Знаменитый «кризис трёх лет», где со всей очевидностью проступает конфликт между собственным желанием ребёнка поступать так, как он хочет, и его же желанием позитивного подкрепления со стороны родителей, которое следует, впрочем, лишь тогда, когда ребёнок делает не то, что он хочет, а то, что от него требуется6, и «заводит шарманку», где означающие начинают «проворачиваться» и использоваться в качестве таковых.
Здесь следует добавить, что Ж. Пиаже указывал: язык «выучивается путём имитации, но имитации вполне готовых знаков, тогда как имитация форм и т.п. просто поставляет обозначающие для индивидуальной символики». «Использование знаков в качестве символов, — писал Ж. Пиаже, — и предполагает ту совершенно новую по сравнению с сенсорно-моторными представлениями, способность, которая состоит в умении представить одну вещь посредством другой». И эта «символическая игра» приводит к «ассимиляции реального системой собственных интересов и выражение его через образы, созданные собственным "я"» [16, с. 182]. Это «открытие», что с помощью каких-то определённых звуков и их комбинаций можно «означать определённые предметы, что их помощью можно достигнуть очень много, что, сказав "ам-ам", можно получить есть, а сказав "ма-ма", можно позвать маму» [8, с. 192] — суть, величайшее из открытий, который пережил каждый из нас.
Ребёнок начинает говорить «я», отстаивая свою позицию. Так это слово, обретшее, наконец, своё означаемое, раскалывает мир ребёнка на двое: на «я» и «не-я». Здесь-то и возникает потребность в «дубликате мира означаемых», который начинает использоваться теперь не как дополнение к данности, но как её эквивалент. Теперь перед ребёнком встаёт задача освоить освоенные им уже звуки (слова) как знаки, но теперь они эти звуки осваиваются им уже не как вещи, но как означающие означаемых: означающие определяются здесь друг через друга («толкуются» [11]). У ребёнка спрашивают: «Почему мячик не тонет?», ребёнок отвечает: «Потому что он резиновый»; спрашивают: «А консервная банка почему не тонет?», он отвечает: «Потому что она лёгкая»; спрашивают: «А почему гвоздик тонет, а банка нет, он ведь легче?», и ребёнок отвечает: «А потому, что у него дна нет». Этот диалог является наглядной иллюстрацией того, что ребёнок начинает устанавливать собственные связи в своей «картине», оперируя означающими: «резиновый», «лёгкий», «дно» и т.п. На подобные «объяснения» уходит не один год...
Превращение знаков в означающие продиктовано необходимостью согласования «внутренних требований», которые без конца теперь нарушают спокойствие ребёнка: собственных его желаний (неважно какого происхождения), с одной стороны, и желания положительного подкрепления со стороны взрослых, следующих лишь за «надо», но не за «хочу», с другой. Это обстоятельство заставляет его рассматривать своё поведение во временной перспективе, что можно сделать, только «на планшете», т.е. оперируя знаками как означающими. Постепенно в этом ландшафте означающих разрабатываются, получают своё подкрепление и стабилизируются «магистральные пути», «системообразующие связки», т.е. индивидуальные для данного ребёнка, собственные ему стереотипы компиляции означающих ребёнка. Г.Г. Шпет называл их «словесно-логическими алгоритмами»: «Имея в виду конкретный язык в его живом движении, — пишет он, — и принимая во внимание, что действительное своеобразие его, в его индивидуальных, временных, национальных и прочих особенностях, сказывается именно в его живом и связном движении, тогда как отдельные элементарные составные части его как раз обладают статическим однообразием, я и называю правила, методы, законы, живого комбинирования словесно-логических единиц, понятий, со стороны их формальной повторяемости, словесно-логическими алгоритмами» [23, с. 160].
В чём же состоит то фундаментальное отличие нашей речи от нашего же мышления? Л.С. Выготский говорит: «мы всегда знаем, о чём идёт речь в нашей внутренней речи»; «тема внутреннего диалога всегда известна нам»; «мы знаем, о чём мы думаем»; «себе самим мы легко верим на слово»; «самих себя мы особенно легко понимаем с полуслова, с намёка», «мы всегда находимся в курсе наших ожиданий и намерений» [6, с. 343]. Надо признать, что Л.С. Выготский всё же несколько лукавит. Действительно, зачем же нам «понимать себя с полуслова», если мы понимаем себя a priori, прежде всяких слов? Трудно представить себе человека, который, не обладая бы способностью к речи, не был бы с собой согласен; следовательно, речь не только не способствует налаживанию контакта с самим собой, но напротив, скорее затрудняет идентификацию своей неизбежной полемичностью. Фактически, «слова», «полуслова» и «намёки» служат нам лишь для формализации своего понимания (о чём, впрочем, говорит и сам Л.С. Выготский [6, с. 356 — 357]), и чем меньше мы говорим, тем больше мы себя понимаем, находимся в согласии с самими собой. Взрослый, нормально развитый человек не отождествлён со своей мыслью, он с ней един, она есть его выражение, его имманация, он не соглашается со своей мыслью, не понимает её, но он и есть сама эта мысль — всем своим существом, своими действиями, привычками, системами отношений. Но какую роль во всём этом играет язык?..
Во втором томе своих семинаров Ж. Лакан определяет три концепта, составляющих сущность его теории: «Одной из главных пружин, одним из ключевых моментов теории, которую я здесь рассматриваю, является различение Реального, Воображаемого и Символического» [14, c. 358 — 359]. Не вдаваясь в излишнюю конкретизацию, хотя и несколько огрубляя, можно сказать, что «Воображаемое» (по Ж. Лакану) — есть непосредственное впечатление субъекта от воспринимаемого им объекта, т.е. «сигнал» (по И.П. Павлову), замешанный на желании этого субъекта7, т.е. потенциальное означаемое. «Символическое» (по Ж. Лакану) — есть элемент языка (слово или другой знак его заменяющий), т.е. «сигнал сигнала» (по И.П. Павлову) — означающее. Наконец, «Реальное» (по Ж. Лакану) — это то подлинно существующее, с чего психическим субъекта был сделан своеобразный слепок, ставший «сигналом» внутри его психической организации, то, что мы, по словам Ж. Лакана, «дать индивиду не можем, это не в нашей власти» [14, с. 363].
Таким образом, оказывается, что реальные объекты скрыты от человека, с одной стороны, «Воображаемым» (по сути дела, работой, грубо говоря, животной части нашего психического аппарата), а с другой стороны, «Символическим» (т.е. собственно человеческой частью этого аппарата), «стеной языка» [14, с. 350], как говорит Ж. Лакан, т.е. символами, которые означают этот объект во «внутреннем пространстве субъекта» и являются психическими эквивалентами реальных объектов, символами, которыми, в отличие от реальных объектов, субъект может оперировать, делая различные умозаключения и устанавливая всевозможные взаимосвязи между этими означаемыми объектами. Всё это позволяет У. Эко сказать: «у Лакана порядок символического конституируется не человеком и не духом, конституирующим человека, но он сам конституирует человека» [26, с. 329]. Не будет большим преувеличением распространить эту закономерность и на «Воображаемое», которое, по всей видимости, так же, как и «Символическое», не конституируется человеком по его усмотрению, но оно само конституирует человека.
Вот почему Ж. Лакан говорит: «В диалектике психоанализа нельзя понять ровно ничего, не уяснив предварительно, что Я — это воображаемая конструкция» [14, с. 348]; далее он, в буквальном смысле выносит человеку приговор: «Нам все уши успели прожужжать разговорами о том, что субъект-де берётся в его целокупности. Почему он, собственно, должен быть целокупным? Нам лично об этом ничего не известно. Лично я не целокупен. Да и вы тоже»; и наконец, всё это позволяет Ж. Лакану найти и определить истинного виновника этого преступления, того, кто лишил человека целостности: «Именно в порядке, установленном стеной языка, и черпает воображаемое свою ложную реальность» [14, с. 349].
Круг замыкается: Реальность существует в психическом в виде копии, которая есть Воображаемое, но Воображаемое означивается, становясь Символическим, а далее Воображаемому уже нет нужды в Реальном, оно вполне может черпать себя в Символическом. Человек, таким образом, обретает удивительную автономность, независимость от подлинной реальности, он уже даже более не играет с ней, он играет теперь только с её своей копией. Мир — подлинный, реальный, истинный — безвозвратно оказывается где-то там, «по ту сторону», скрытый, устранённый, потерянный. При этом, собственно сам человек, как носитель всех этих чудовищных свойств, оказывается отлучён не только от этого Мира, но и от самого себя, будучи, по сути своей, составляющим той подлинной реальности, от которой он «освободился». Что есть плод ветхозаветного Древа познания, как не ЯЗЫК, который и исторгает нас из благословленного Эдема?
Научились ли мы пользоваться языком, или же язык воспользовался нами? Ответ на этот вопрос кроется в одной из саркастических шуток Ж. Лакана: «Субъект, — говорит он, — начинает анализ или говоря о себе, но не для вас, или говоря для вас, но не о себе. Когда он заговорит о себе с вами, считайте, что анализ закончен» [13, с. 384]. В чём здесь шутка? — спросите вы. Отвечу. Ж. Лакан был твёрдо уверен, что ещё ни один анализ никогда не был доведён до конца.
Подзаголовок «Язык в пространстве науки» звучит весьма и весьма вызывающе. Вероятно, найдётся достаточное количество заинтересованных лиц, готовых утверждать, что это наука находится в пространстве языка, а не наоборот. Признаюсь, я бы с большим удовольствием примкнул к последним, да вот есть только одна существенная проблема психологического свойства: несмотря на самые разнообразные инсинуации, распространяемые на эту тему, пространства языка, как такового, не существует. Внутри меня, равно как и внутри любого моего читателя есть пространство моего/его языка, но язык не ходит где-то вне человеческих голов странником-пустынником, он всегда на носителе, причём, только на специфическом, на живом носителе. Если мы думаем, что язык — это набор знаков, то это одно дело, если же мы понимаем, что, во-первых, знак существует как знак, только будучи означающим, а во-вторых, означается знаком не какая-то «объективно существующая» вещь, а её образ («сигнал» по И.П. Павлову) в нашем внутреннем пространстве, то никуда не деться — язык существует только в каждой отдельно взятой голове и нигде более.
С другой стороны, проблемой является и вопрос о существовании «пространства науки». К сожалению, многие науки, действительно, равно как и язык, существуют только в отдельно взятых головах, причём, по большей части — это науки «фундаментальные» (решаюсь на это утверждение, сколь бы парадоксальным оно ни выглядело). Лишь науки, стоящие обоими своими ногами на технологиях (последнее предполагает непосредственное взаимодействие с овеществлённой реальностью), имеют шанс быть причисленными к «пространству науки», существующему вне отдельно взятых голов. Впрочем, данное утверждение, наверное, и вовсе звучит, как абсолютная ересь, что автор не отрицает, но и не считает нужным комментировать. Дело обстоит именно таким образом: сложное ремесло — это наука, и являет собой пространство науки, всё остальное в головах и только. Таким «сложным ремеслом», например, может быть признана медицина. Впрочем, конечно, под традиционное определение науки эта практика, разумеется, не подходит. Но оставим всё это, поскольку нам интересен язык, без которого фундаментальная наука совершенно как без рук, а потому и никакая практика, из этой фундаментальности вытекающая, соответственно. Однако же, начнём по порядку.
Для решения этой задачи предпринимается интересный манёвр: вносится допущение, что человек может описывать отношения внутри этой овеществлённой реальности вне своих собственных, непосредственных отношений с нею. Например, физика описывает отношения физических объектов так, словно бы эти отношения существуют вне человека. Всё это, конечно, необычайная авантюра, лишённая какого-либо права на достоверность. Впрочем, если помнить о том, что всё это — лишь уловка, предназначенная для того, чтобы решать, в конечном итоге, вопрос улучшения положения человека в его отношении с иной овеществлённой реальностью, то беды не будет. Если же принимать подобные измышления всерьёз, то мы получим то, что, в сущности, и имеем.
Что же мы имеем? А имеем мы следующее: всякий учёный получает в результате своей работы некие ощущения от своего отношения с овеществлённой реальностью (психологический опыт), поскольку реальность эта едина для всех, а структура нашей психики также, по сути своей, идентична, то эти ощущения у всех учёных должны быть более или менее одинаковы. Однако, далее в дело вступает язык8, а именно: происходит процесс означивания данных «опытов» некими знаками, поскольку же любой знак толкуется другими знаками, то все они — эти знаки — входят промеж собой в различные связи и формируется то, что называется теорий. Далее начинается тенденциозность, свойственная всем учёным: моя теория — моя крепость. Всё, что понятийно не входит в границы (внешние и внутренние) конкретной теории, ею игнорируется или переформировывается настолько, что найти здесь то, что было переформировано уже невозможно. Язык навязывает свои правила, становясь настоящим сепаратором «опыта», и, в лучшем случае, мы находим какие-то дипломатические решения, как в случае с принципом дополнительности Н. Бора (здесь невозможность увязать в языке понятий корпускулы и волновых свойств была устранена введением дополнительного концепта — собственно принципа дополнительности), в худшем, этот «опыт» просто игнорируется (что происходит, например, со слабыми взаимодействиями в физике).
Поскольку же языков много (ровно столько, сколько и голов), то и теорий в каждой конкретной области исследования оказывается предостаточно (хотя, нужно помнить, речь всегда идёт об одном и том же!). Впрочем, это мало кого смущает, поскольку каждая такая теория, использующая свои языковые конструкции (концепты), способна объяснить что-то лучше другой теории, заручившейся другими языковыми конструкциями (концептами), то она, вполне резонно, считает, что её существование оправдано. То, что та, другая теория с другими языковыми конструктами (концептами) позволяет объяснить что-то, что не может объяснить данная теория (с её концептами), никого не смущает, поскольку, в противном случае, придётся отказаться от последней и собственной, на что ни один учёный в здравом уме и твёрдой памяти, конечно, никогда не пойдёт (это уже чистая психология, или психопатология — кому как будет угодно).
В результате всего этого, на мой взгляд, полного безобразия, всякая технология, исходящая из соответствующей теории, оказывается частной по сути и ущербной по существу. И ущербность эта столь значительна, что называть подобные технологии «технологиями» язык не поворачивается (в анатомическом смысле), но, впрочем, он весьма изворотлив, чтобы заговорить, заболтать, утопить в объяснениях возникающие здесь ошибки и издержки. В этом смысле (имеются ввиду подобные объяснения), языку равных нет, поскольку вся его специфика в том и состоит, чтобы подыскать идеальное оправдание тому, что мы на самом деле думаем, а думаем мы то, что стало нашим «опытом», но наш «опыт» не дан нам без языка, а потому никогда не бывает «чистым», всегда преломляясь в соответствии с правилами последнего.
Всем кто занимается методологией науки, наверное, следует помнить главную особенность и одновременно ахиллесову пяту языка: он, если использовать аналогию с работой рецепторных аппаратов, является самым «переносимым» из всех «переносимых» свойств. Суть идеи о «переносимых» и «непереносимых» свойствах, как её понимал Л.М. Веккер [4], состоит в том, что существует два принципиально отличных типа изображения: одно является результатом взаимодействия воспринимающего с объектом, второе — состоянием взаимодействия, которое всегда «двустороннее» и «не является атрибутом лишь одного из взаимодействующих тел, но принадлежит и другому, в нём запечатлены проявляющиеся при этом одновременно свойства обоих его участников» [4, с. 116]. Именно поэтому первое можно «снять» с объекта и «унести», второе же «не снимаемо» или «не переносимо». Мы можем «снять» форму с видимого нами объекта, запечатлеть её, а потом воспроизвести следствие этого взаимодействия вне непосредственной причины, «независимо от состояния взаимодействия и после него» [4, c. 117]; однако же, невозможно «утащить» с собой деформацию кожной поверхности, которая возникает при нашем физическом взаимодействии с физическим же предметом, эта деформация существует только в момент взаимодействия [4, с. 81], а потому только работа кожно-мышечного анализатора является «основой предметного изображения» [4, с. 120]. По сути дела, первое, рассмотренное здесь «изображение» является только репрезентацией взаимодействия (Л.М. Веккер говорит: «следствием»), второе — самим взаимодействием (Л.М. Веккер говорит здесь: «состояние»). И нет ничего более уязвимого, нежели репрезентация, и нет ничего более подлинного, нежели само взаимодействие.
Л. Витгенштейн, который, по меткому выражению М. Фуко, всю жизнь хотел знать только одно — то, «что говорят, когда говорят истинно» [25, с. 435], в своей работе «О достоверности» перечисляет возможные высказывания: «Я знаю, где я чувствую боль», «Я знаю, что я чувствую её здесь», «Я знаю, что мне больно» — считает их одинаково ошибочными; «однако же "Я знаю, где ты коснулся моей руки" — правильно» [5, с. 328]. Иными словами, самый строгий в отношении языка исследователь, всю жизнь страдавший именно от того, что мы крутимся в языке в системе репрезентаций, которые по самой сути своей не могут быть достоверными, чётко привязывает достоверность высказывания к работе кожно-мышечного анализатора. Вот, кажется, то единственное, от чего мы можем отталкиваться в науке, вот то единственное, что может быть «основой научного изображения». Однако, как велики в этом случае наши ограничения, как мало мы можем продвинутся на желанном поприще, как мало мы можем сделать! Впрочем, если мы исследуем здесь роль языка, а не чувственного восприятия, мы, наверное, можем найти и ещё какой-то «нерецепторный» критерий достоверности, позволяющий соблюсти последнюю.
Задача эта кажется не решаемой, но это только на первый взгляд. Во-первых, мы знаем, что свойства «переносимости» и «непереносимости» в концептуальной модели Л.М. Веккера есть всегда результат («следствие» или «состояние») отношения воспринимаемого и воспринимающего. Во-вторых, мы знаем, что язык — это всегда отношение знака и того, что он означает, иначе говоря — означающего и означаемого. В-третьих, нет никаких сомнений в том, что означающие (знаки), которыми мы пользуемся, у всех нас более-менее одинаковы, однако же, означаемые («опыты»), которыми мы владеем (поскольку они, суть, «сигналы», создаваемые нашим мозгом (мозгом каждого из нас в отдельности) из тех внешних воздействий, которые также одинаковы для всех), всегда отличны9. Какие же означающие (знаки) невозможно будет переносить относительно их означаемых? Только те, которые не будут иметь под собой означаемых («опыта») — так, и надо сказать, весьма успешно, обустроилась математика (однако, её стратегия вряд ли может быть повторена для науки в целом или для других её отраслей); или же те, которые будут означать любое означаемое. Здесь, во втором случае, можно, конечно, усложнить уравнение, упростив, вместе с тем, решение задачи: разделить все означаемые на ограниченное (желательно очень ограниченное) число групп, и по числу этих групп ввести соответствующее число «знаков» (означающих). Так мы получим настолько «переносимый» язык, что его вполне можно будет признать «непереносимым»!
В конечном итоге, речь идёт о том, что новая методология должна пользоваться «знаками» (означающими), которые будут принципиально несодержательны (под чем понимается отсутствие означаемого, этого «сигнала» по И.П. Павлову, т.е. банального индивидуального психологического опыта). Именно такую методологию и разрабатывает психософия [12], её эффективность в деле построения технологий проверена нами в области всё той же медицины (психотерапия), которая, безусловно, может быть отнесена к «пространству науки» [10].
«Dis-cursus — это изначально, действие "бегать туда-сюда", это хождение взад и вперёд, "демарши", "интриги". Влюблённый и в самом деле не перестаёт мысленно метаться, предпринимать всё новые и новые демарши и интриги против самого себя. Его дискурс — это всякий раз словно приступ речи, вызванный каким-нибудь мелким, случайным поводом. Можно назвать эти обломки дискурса фигурами. Слово это должно понимать не в риторическом смысле, но скорее в смысле гимнастическом или хореографическом. [...] Таков же и влюблённый во власти своих фигур: он мечется в некоем полубезмном спорте, он растрачивает себя, как атлет; он разглагольствует, как оратор; он захвачен, зачарован своей ролью, как статуя. Фигура — это влюблённый в работе» [2, с. 81 — 82].
Этими словами Р. Барт начинает своё поистине фантастическое произведение «Фрагменты речи влюблённого», книгу о том, в каких «позах» (психологических по большей части), наслаждаясь и своим вожделением, и своим страданием, замирает на какое-то мгновение влюблённый, гонимый от «фигуры» к «фигуре» своего любовного помешательства своим же любовным помешательством. Книга полна иронии (конечно, это самоирония), поскольку влюблённый персонаж, по сути своей, конечно, комичен: он воображает и питается своим воображением, он участник непрекращающейся интеракции себя («образа себя») и возлюбленного («образ другого»), которая находится внутри его головы, как и всякая подобного рода галлюцинация. Его внутренняя речь — бред, но бред столь нежный и томительный, что признать его бредом можно только с тяжёлым сердцем.
Почему я вспомнил о «Фрагментах» Р. Барта, когда тема этой части статьи — «язык и пространство Божества»? Потому что «Господь», прости господи, самый растиражированный из всех известных нам «возлюбленных». Это признают открыто, вспомним хотя бы ветхозаветную «Песнь песней» Екклесиаста, которую богословы воспринимают не иначе, как любовный гимн Господу [1, c.175 — 176]; вспомним «Книгу о любящем и возлюбленном» Р. Льюля, где под именем «Возлюбленного» самым непосредственным образом понимается Иисус Христос [15]. Здесь и во множестве других подобных признаний-отнесений любовный дискурс, анатомированный Р. Бартом, выступает во всей своей красе. Но всё по порядку.
Что мы знаем о заявленной теме? Во-первых, мы знаем, что ничего не знаем о Боге, кроме того, разве того, что о Нём говорят. Во-вторых, мы знаем десятки, если не сотни «доказательств» существования Бога, впрочем, число «доказательств» опровергающих Его существование, возможно, даже более внушительно. В-третьих, мы знаем, что никакое «доказательство» само по себе не способно заставить нас уверовать, равно как и наоборот: нет такого «доказательства», которое бы заставило нас разувериться в существовании Бога, если мы в это существование верим. Какие из всего этого можно сделать выводы? Во-первых, никакие наши знания сами по себе к делу веры не имеют никакого отношения, а вера — имплицитно иррациональна. Во-вторых, вера — есть то, что можно было бы назвать «религиозным чувством», однако, поскольку в «массовом сознании» бродят различные религиозные учения, то во внутреннем психологическом пространстве индивида данное «религиозное чувство» называется не иначе, как «Бог в моей жизни». В-третьих, и это самое печальное, поскольку наши мысли — это наши мысли, то Бог, о котором думают, Богом не является.
Итак, всё начинается с «религиозного опыта», точнее говоря даже, не с религиозного, а просто с «опыта» — ощущения, некого психологического состояния истинные причины которого (как впрочем, и большинства других наших психологических состояний) нам неведомы — это означаемое, то, что будет означено. Но человек — это существо, преуспевшее в объяснениях и страшащееся неизвестности более кого бы то ни было, мириться с подобным положением дел не способен. «Всё может быть объяснено!» — вот наш девиз, чем-то очень напоминающий аутотрениг невротика, страдающего комплексом неполноценности. При этом, что поразительно, мы, например, столько знаем о геноме человека, что дальше, кажется, некуда, но ведь мы не можем понять элементарнейшей вещи, а именно: как из этой примитивной, по сути, цепочки нуклеотидов, из этой неживой материи (!) появляется то, что является жизнью, причём, во всей её сложности и многогранности. О Боге же мы знаем гораздо меньше, нежели о геноме (если, вообще, хоть что-нибудь о Нём знаем), однако же, пребываем в полном удовлетворении от собственных объяснений о малейшем жизненном явлении, увязывая его с «Божественным промыслом» и ещё бог знает чем. Как такое возможно?!
Ответ, к сожалению, слишком прост и незамысловат, чтобы можно было говорить о нём вслух, не краснея. Психическая организация неизменно стремится к стабильности, которую, впрочем, сама же с завидным постоянством и нарушает. Поэтому, если происходит что-то (и с нами, в нас, в том числе), что нарушает виртуальную стабильность виртуального же психического бытия, то включаются примитивные механизмы защиты, призванные восстановить нарушенный баланс, возникшими «белыми пятнами», именно с этой целью нами и используются объяснения, начинающиеся с элементарных называний (означений) и заканчивающихся стройными теориями (компиляциями означающих). Причём, объяснение — как простое (означение), так и сложное (теория) — может быть абсолютно нелепым, ни на чём не основанным, просто абсурдным, но, ради стабильности, ради чувства определённости, мы согласимся с ним, не моргнув глазом. Ситуация с «религиозным опытом» именно такова.
Впрочем, во всём этом таится и ужасная каверза, поскольку, как известно, сказал «А» — придётся говорить и «Б»; сознание одним называнием неизвестного утолить свою жажду к «определённости» не может. Однако создание любой теории, любой системы, где множество означающих сплетаются в единую сеть взаимопоясняющих понятий, всегда есть создание новой реальности, реальности виртуальной, но никогда не реальность первичная, и даже не её отражение, но лишь отображение — искажённое, если не сказать изуродованное. И с тем, чтобы придать этому отображению хоть сколько-нибудь достойную форму, мы готовы пойти на любые допущения, додумывая, фактически, любые недостающие, как нам кажется, детали, элементы, кусочки нарождающейся картины.
Здесь мы видим, как созидается здание языка — последовательно, неутомимо, изощрённо. От своего закладного камня оно получает название — религия; и, претендуя на то, чтобы быть «пространством Бога», оно не способно даже разместиться в этом пространстве, поскольку само это пространство, если, конечно, мы допускаем его существование, раскинулось от края до края — под, над, вокруг этого здания, но никак не в нём, и уж никак им не являясь. Мы ничего не узнали с помощью языка о Боге, нам, с помощью него, рассказали о Нём. Однако жёсткая связка — означаемое-означающее придаёт этой конструкции необыкновенную устойчивость, субъективно выражающуюся в чувстве уверенности, или, проще говоря, веры. Эта связка — суть, некое подобие цемента, скрепляющего отдельные камни в огромную стену, однако же, разбив скалу на множество камней, мы лишили себя горной вершины. За возникшей стеной, быть может, удобно, однако, это не прежний величественный монолит, который существовал до сих пор, не пытаясь быть удобным, но будучи настоящим.
О пространстве Бога можно, видимо, говорить, двумя способами: или как это делал Спиноза, обличая всё в этот термин всякое наблюдаемое нами движение бытия [21], или же никак, т.е. молчанием. Поскольку же всё, что будет получено нами в первом случае — есть часть, а не целое, я не думаю, что было бы резонным говорить о Боге. Кроме того, всё, что будет сказано в первом случае, коснётся только того, что наблюдаемо (в том или ином смысле), а наблюдение имплицитно содержит в себе наблюдающего; следовательно, всё, что мы можем сказать о Боге, будет так или иначе — рассказом о гуманоиде, но «я» — это фикция. Говоря о Боге, мы уничтожаем Бога; Бог будет там, где не будет того, что мы считаем «я», а «я», как было показано в первом разделе этой работы, суть, первое слово, с которого начинается язык. Круг замкнулся, и, видимо, единственный выход из этого круга — молчание. Удастся ли нам наше «молчание»? Вероятно, это возможно, но лишь в том случае, если мы научимся так пользоваться языком, что вершиной этого умения будет подлинное Молчание.
________________________________________
1 Здесь следует внести уточнение: знак как означающее, и знак как свидетельство — это не одно и тоже, как полагали стоики (с чем частью соглашается и У. Эко [25]). Дым, действительно, может быть свидетельством огня, однако, он не является его знаком как означающим. Означающим огня — будет слово «огонь», а означающим дыма — слово «дым». В целом же связь между дымом и огнём относительна, ведь известно же, что, вопреки «народной мудрости» бывает всё-таки дым без огня, например, в химических опытах. Зубы являются знаком боли или опасности в поведении животного, но только знаком, свидетельствующим, а не означающим, это только «сигнал» по И.П. Павлову, но не слово («сигнал сигнала» по тому же И.П. Павлову) и даже не его подобие.
2 «Внутренняя речь, таким образом, — пишет Л.С. Выготский, — даже если мы могли бы записать её на фонографе, оказалась бы сокращённой, отрывочной, бессвязной, неузнаваемой и непонятной по сравнению с внешней речью» [6, с. 333].
3 Именно это положение заключено в п. 2.014 «Логико-философского трактата» Л. Витгенштейна: «Предметы содержат в себе Возможность всех Ситуаций». Комментируя этот пункт, В. Руднев пишет: «Заложенность в Предметах не только всех Положений Вещей, но и всех Ситуаций, [...] позволяет представить Предмет как некий прообраз кибернетического устройства с заложенной в нём программой всех возможных действий, включая в данном случае взаимодействия с другими Предметами. Чайник включает в себя не только Возможность греть в нём воду и разливать её по чашкам, но и Возможность быть фарфоровым, китайским, со свистком, Возможность быть разбитым, если он из глины, или расплавленным, если он металлический. Мы как будто берём все Предметы, записываем в их структуре возможные Положения Вещей и Ситуации, которые могут с ними произойти, и запускаем их все вместе» [18, с. 110]. Иными словами, каждый знак как означающее (Предмет) непосредственно, или посредствам других означающих, включён во все контексты сознания, все тематики, т.е. содержит в себе возможности всех отношений.
4 «Пропозиция», по Л. Витгенштейну, это предложение в данном конкретном употреблении.
5 По этому поводу Л.С. Выготский пишет: «...ребёнок не открывает связи между знаком и значением в самом начале возникновения речи и долгое время не приходит к осознанию этой связи. [...] и функция называния не возникает путём однократного открытия, но также имеет свою естественную историю. То, что возникает к началу образования речи у ребёнка, есть не открытие, что каждая ведь имеет своё имя, а новый способ обращения с вещами, именно их называние. Таким образом, те связи между знаком и значением, которые по внешним признакам очень рано начинают напоминать благодаря сходному способу функционирования соответствующие связи у взрослого человека, по своей внутренней природе являются психологическими образованиями совсем иного рода. Отнести овладение связью между знаком и значением к самому началу культурного развития ребёнка — значит игнорировать сложнейшую, растянутую более чем на целое десятилетие историю внутреннего построения этой связи» [7, с. 835].
6 «Наличие одновременно существующих сильных, но противоположно направленных аффективных тенденций (делать согласно собственному желанию и соответствовать требованиям взрослых), — пишет Л.И. Божович, — создаёт у ребёнка неизбежный внутренний конфликт и тем самым усложняет его внутреннюю психическую жизнь. Уже на этом этапе развития противоречия между "хочу" и "надо" ставит ребёнка перед необходимостью выбора, вызывает противоположные эмоциональные переживания, создаёт амбивалентное отношение ко взрослым и определяет противоречивость его поведения» [4, с. 93].
7 Поскольку, как писал А.А. Ухтомский: «Человек видит реальность такою, каковы его доминанты, т.е. главенствующие направления его деятельности» [24, c. 35].
8 Схема эта существенно упрощена, поскольку язык, что должно быть понятно и без дополнительных пояснений, существует и до того, как происходит упомянутое далее по тексту означивание, что, в сущности, и предопределяет то, что данные ощущения («опыты») лишь более-менее идентичны у разных учёных, поскольку языки-то у них у каждого свой, и включаясь в дело «раньше времени», они и вносят свои искажения.
9 В этом-то, кстати говоря, и состоит проблема иллюзии ощущения понимания речи другого, которое, на самом деле, всегда есть лишь понимание понимающего, но не понимание говорящего.
Литература
Оригинал публикации: Курпатов А.В. Язык — то, чем мы научились пользоваться / Курпатов А.В. // Реальность и субъект. — 2002. — № 1.
Впрочем, вернёмся к языку. Его великую роль поняли многие, спев последнему сладкоголосые дифирамбы, однако собственно роль языка так и не была осмысленна должным образом. По большому счёту, язык остаётся у нас на правах Золушки в семействе бестолкового, хотя и «доброго внутри» лесничего. Мы научились языку, но не научились им пользоваться — ни в области собственной психологии, ни в области науки, ни в области жизни духовной.
В результате указанной безграмотности каждый из нас представляет собой идеальный пример психического неблагополучия, мир нашей науки являет собой Вавилонскую башню, а в области духовной практики, мы пока что, всё ещё следуем заветам старика Вольтера — Бога нет, мы Его выдумываем.
Язык в пространстве психического
«Ребёнок объясняет названия предметов их свойствами:
"Корова называется "корова", потому что у неё рога,
"телёнок" — потому что у него рога ещё маленькие,
"лошадь" — потому что у неё нет рогов,
"собака" — потому что у неё нет рогов и она маленькая,
"автомобиль" — потому что он совсем не животное"».
Л.С. Выготский
Прежде чем понять роль языка в пространстве психического, нам необходимо уяснить каковы отношения языка и мышления. Казалось бы, искомую формулу дал Л.С. Выготский — чего стоит одно название знаменитой его монографии «Мышление и речь»! Однако, внимательный читатель не найдёт у Л.С. Выготского ни «речи как мышления», ни «мышления как речи», более того, относительная самостоятельность обоих этих психических явлений проступает здесь со всей очевидностью. Л.С. Выготский раскрывает механизмы психического развития ребёнка, когда в числе внешних воздействий на него действуют знаки (т.е. означающие)1, которые изначально не воспринимаются, да и не могут восприниматься им как таковые (т.е. как означающие). Слово на этом этапе, как пишет Л.С. Выготский, «оказывается не чем иным, как одной из вещей в ряду других вещей. Слово есть вещь и объединяется с другими вещами по общим структурным законам объединения вещей» [6, с. 302].
Сначала ребёнок воспринимает название вещи (слово), как её свойство, т.е. также, как любой другой её признак — цвет или вкус. Именно это обстоятельство позволяет Ж. Пиаже заключить, что «монолог» ребёнка (когда он «должен говорить, даже когда он один, и должен сопровождать свои движения и игры криками и словами» — курсив наш А.К.) «служит для сопровождения, углубления и вытеснения действия» [17, с. 20, 22]. Это этап эгоцентрической речи (т.е. речи для себя), которой суждено перерасти, со временем, в речь внутреннюю [6, с. 321]. Именно когда это «перерастание» происходит, ребёнок обретает способность воспринимать знак как означающее, что станет, по выражению Л.С. Выготского, «величайшим открытием в жизни ребёнка» [6, с. 192]. Эта способность и есть его мышление — предпосылка мышления и его суть.
При этом, внутренняя речь — есть как раз то, что, кажется, максимально подходит под отождествление себя с процессом мышления. Однако, этот вывод был бы слишком поспешен и, как оказывается, ошибочен. Противопоставляя речь внутреннюю речи внешней, Л.С. Выготский пишет: «Внешняя речь есть процесс превращения мысли в слова, её материализация и объективация. Здесь (т.е. во внутренней речи — А.К.) — обратный по направлению процесс, идущий извне вовнутрь, процесс испарения речи в мысль» [6, с. 354]. То есть, мысль «превращается» в слова (внешняя речь), или речь (внутренняя) «испаряется» в мысль, всё происходит так, словно бы мысль и слово подобно жизни и смерти, ходят друг вокруг друга, но так никогда и не встречаются. О том, что речь не является мыслью косвенно свидетельствует и тот факт, что никакие правила внешней речи и языка недействительны для внутренней речи2, что уж говорить об «испарившейся» мысли, с одной стороны, и языке (и/или речи), с другой!
Но вернёмся к проблемному пункту, который в некотором смысле обойдён в «Мышлении и речи» Л.С. Выготсткого, а именно, к вопросу о том, как знак (слово или другой знак, его заменяющий) начинает восприниматься ребёнком в качестве означающего. То есть, иными словами: каким образом, ребёнок начинает вдруг оперировать знаком, оторванным во времени и пространстве от чувственного восприятия (означаемого) соответствующего внешнего воздействия? Каковы механизмы, обеспечивающие возможность этих операций? Или: каким образом, означающие способны возбуждать, т.е. выводить на авансцену сознания те или иные означаемые вне соответствующих внешних воздействий? Наконец: что вынуждает ребёнка «добавить» к «конкретным стимулам» «стимулы абстрактные» [9]?
Для решения этого вопроса следует, прежде всего, свести два положения И.М. Сеченова и Л.С. Выготского. Рассматривая механизмы предметного мышления, И.М. Сеченов пишет, что всё «бесконечное разнообразие мыслей может быть подведено под одну общую формулу», а именно, это есть «трёхчленное предложение, состоящее из подлежащего, сказуемого и связки» [20]. Л.С. Выготский же пишет: «Сознание отображает себя в слове, как солнце в малой капле вод. Слово относится к сознанию, как малый мир к большому, как живая клетка к организму, как атом к космосу. Оно и есть малый мир сознания. Осмысленное слово есть микрокосм человеческого сознания» [6, с. 362]. Иными словами, И.М. Сеченов полагает, что мышление — это оперирование означающими («подлежащее» и «сказуемое»), которое оказывается возможным, благодаря «связке», т.е. означенного или неозначенного (но подразумеваемого в речи различными языковыми формами) отношения между двумя другими означающими. Для Л.С. Выготского действительны те же положения, но он добавляет один существенный элемент: само означающее («подлежащее» или «сказуемое», равно как и «связка») предполагает все эти связи, именно благодаря им (уже содержащимся в любом означающем отношениям3) оно становится означающим и создаёт возможность мышления.
Действительно, взрослые не говорят с малолетним ребёнком отдельными словами, они говорят с ним предложениями («пропозициями» по Л. Витгенштейну4 [19, с. 151]), т.е. готовыми вариантами словоупотребления. Любая фраза, принадлежащая взрослому, есть «пропозиция», т.е. конкретный вариант словоупотребления. Даже когда взрослые указывают ребёнку на стол и говорят: «стол», они дают ему пример словоупотребления, которое, кстати, изначально так и воспроизводится ребёнком: «стол» кричит он и тянет руку, едва заметив этот знакомый ему теперь «предмет». Взрослые так же говорят: «сядем за стол», «упало под стол», «вытереть стол», «большой стол», «кушать за столом», «еда на столе» и т.д., и т.п. — всё это варианты словоупотребления означающего «стол», которые коннотируют ко всем аспектам жизни и деятельности ребёнка, ко всем значимым для него отношениям. То есть, постепенно ребёнок осваивает все варианты словоупотребления слова «стол» ещё даже не воспринимая его как означающее, но только как вещь (само слово — «стол»).
Множество словоупотреблений призваны, с одной стороны, выделить некий обозначаемый взрослым «предмет» (с его «объективными свойствами, связями и отношениями») из числа прочих, но, с другой стороны, именно так образуется и сложная понятийная сеть, где всякое слово оказывается имплицитно связанным с другими словами, где сшиваются и взаимопроникают тематики и контексты. В каждом слове постепенно отражается «как в малой капле вод» всё содержание, доступное ребёнку, каждое единое восприятие («подлежащее»), всякое действие («сказуемое») и отношение («связки») получают соответствующие языковые/речевые эквиваленты. Но процесс этого «дублирования» означаемых знаками ещё не есть формирование означающих, пока к этому лишь создаются все условия, однако, пока «дубликаты» — только весьма специфические свойства означаемых, но ещё не означающие5.
Но что вынуждает ребёнка воспользоваться этой заготовкой и перевести языковые/речевые «дубликаты» означаемых, в означающие? Вопрос этот кажется сложным, однако, ответ, как выяснятся, лежит на поверхности. В процессе освоения ребёнком знаков (ещё не ставших для него собственно означающими), он осваивает ещё и такой знак, как «я», а также своё имя — знаки крайне специфичный относительно всех прочих. Известно, впрочем, что ребёнок пользуется поначалу этими ключевыми для него знаками так, в таком словоупотреблении, какое задаётся ему взрослым, т.е. говорит о себе в третьем лице (и это более чем очевидное свидетельство того, что знак ещё не стал у ребёнка означающим, но лишь «дубликатом» означаемого). Знаменитый «кризис трёх лет», где со всей очевидностью проступает конфликт между собственным желанием ребёнка поступать так, как он хочет, и его же желанием позитивного подкрепления со стороны родителей, которое следует, впрочем, лишь тогда, когда ребёнок делает не то, что он хочет, а то, что от него требуется6, и «заводит шарманку», где означающие начинают «проворачиваться» и использоваться в качестве таковых.
Здесь следует добавить, что Ж. Пиаже указывал: язык «выучивается путём имитации, но имитации вполне готовых знаков, тогда как имитация форм и т.п. просто поставляет обозначающие для индивидуальной символики». «Использование знаков в качестве символов, — писал Ж. Пиаже, — и предполагает ту совершенно новую по сравнению с сенсорно-моторными представлениями, способность, которая состоит в умении представить одну вещь посредством другой». И эта «символическая игра» приводит к «ассимиляции реального системой собственных интересов и выражение его через образы, созданные собственным "я"» [16, с. 182]. Это «открытие», что с помощью каких-то определённых звуков и их комбинаций можно «означать определённые предметы, что их помощью можно достигнуть очень много, что, сказав "ам-ам", можно получить есть, а сказав "ма-ма", можно позвать маму» [8, с. 192] — суть, величайшее из открытий, который пережил каждый из нас.
Ребёнок начинает говорить «я», отстаивая свою позицию. Так это слово, обретшее, наконец, своё означаемое, раскалывает мир ребёнка на двое: на «я» и «не-я». Здесь-то и возникает потребность в «дубликате мира означаемых», который начинает использоваться теперь не как дополнение к данности, но как её эквивалент. Теперь перед ребёнком встаёт задача освоить освоенные им уже звуки (слова) как знаки, но теперь они эти звуки осваиваются им уже не как вещи, но как означающие означаемых: означающие определяются здесь друг через друга («толкуются» [11]). У ребёнка спрашивают: «Почему мячик не тонет?», ребёнок отвечает: «Потому что он резиновый»; спрашивают: «А консервная банка почему не тонет?», он отвечает: «Потому что она лёгкая»; спрашивают: «А почему гвоздик тонет, а банка нет, он ведь легче?», и ребёнок отвечает: «А потому, что у него дна нет». Этот диалог является наглядной иллюстрацией того, что ребёнок начинает устанавливать собственные связи в своей «картине», оперируя означающими: «резиновый», «лёгкий», «дно» и т.п. На подобные «объяснения» уходит не один год...
Превращение знаков в означающие продиктовано необходимостью согласования «внутренних требований», которые без конца теперь нарушают спокойствие ребёнка: собственных его желаний (неважно какого происхождения), с одной стороны, и желания положительного подкрепления со стороны взрослых, следующих лишь за «надо», но не за «хочу», с другой. Это обстоятельство заставляет его рассматривать своё поведение во временной перспективе, что можно сделать, только «на планшете», т.е. оперируя знаками как означающими. Постепенно в этом ландшафте означающих разрабатываются, получают своё подкрепление и стабилизируются «магистральные пути», «системообразующие связки», т.е. индивидуальные для данного ребёнка, собственные ему стереотипы компиляции означающих ребёнка. Г.Г. Шпет называл их «словесно-логическими алгоритмами»: «Имея в виду конкретный язык в его живом движении, — пишет он, — и принимая во внимание, что действительное своеобразие его, в его индивидуальных, временных, национальных и прочих особенностях, сказывается именно в его живом и связном движении, тогда как отдельные элементарные составные части его как раз обладают статическим однообразием, я и называю правила, методы, законы, живого комбинирования словесно-логических единиц, понятий, со стороны их формальной повторяемости, словесно-логическими алгоритмами» [23, с. 160].
В чём же состоит то фундаментальное отличие нашей речи от нашего же мышления? Л.С. Выготский говорит: «мы всегда знаем, о чём идёт речь в нашей внутренней речи»; «тема внутреннего диалога всегда известна нам»; «мы знаем, о чём мы думаем»; «себе самим мы легко верим на слово»; «самих себя мы особенно легко понимаем с полуслова, с намёка», «мы всегда находимся в курсе наших ожиданий и намерений» [6, с. 343]. Надо признать, что Л.С. Выготский всё же несколько лукавит. Действительно, зачем же нам «понимать себя с полуслова», если мы понимаем себя a priori, прежде всяких слов? Трудно представить себе человека, который, не обладая бы способностью к речи, не был бы с собой согласен; следовательно, речь не только не способствует налаживанию контакта с самим собой, но напротив, скорее затрудняет идентификацию своей неизбежной полемичностью. Фактически, «слова», «полуслова» и «намёки» служат нам лишь для формализации своего понимания (о чём, впрочем, говорит и сам Л.С. Выготский [6, с. 356 — 357]), и чем меньше мы говорим, тем больше мы себя понимаем, находимся в согласии с самими собой. Взрослый, нормально развитый человек не отождествлён со своей мыслью, он с ней един, она есть его выражение, его имманация, он не соглашается со своей мыслью, не понимает её, но он и есть сама эта мысль — всем своим существом, своими действиями, привычками, системами отношений. Но какую роль во всём этом играет язык?..
Во втором томе своих семинаров Ж. Лакан определяет три концепта, составляющих сущность его теории: «Одной из главных пружин, одним из ключевых моментов теории, которую я здесь рассматриваю, является различение Реального, Воображаемого и Символического» [14, c. 358 — 359]. Не вдаваясь в излишнюю конкретизацию, хотя и несколько огрубляя, можно сказать, что «Воображаемое» (по Ж. Лакану) — есть непосредственное впечатление субъекта от воспринимаемого им объекта, т.е. «сигнал» (по И.П. Павлову), замешанный на желании этого субъекта7, т.е. потенциальное означаемое. «Символическое» (по Ж. Лакану) — есть элемент языка (слово или другой знак его заменяющий), т.е. «сигнал сигнала» (по И.П. Павлову) — означающее. Наконец, «Реальное» (по Ж. Лакану) — это то подлинно существующее, с чего психическим субъекта был сделан своеобразный слепок, ставший «сигналом» внутри его психической организации, то, что мы, по словам Ж. Лакана, «дать индивиду не можем, это не в нашей власти» [14, с. 363].
Таким образом, оказывается, что реальные объекты скрыты от человека, с одной стороны, «Воображаемым» (по сути дела, работой, грубо говоря, животной части нашего психического аппарата), а с другой стороны, «Символическим» (т.е. собственно человеческой частью этого аппарата), «стеной языка» [14, с. 350], как говорит Ж. Лакан, т.е. символами, которые означают этот объект во «внутреннем пространстве субъекта» и являются психическими эквивалентами реальных объектов, символами, которыми, в отличие от реальных объектов, субъект может оперировать, делая различные умозаключения и устанавливая всевозможные взаимосвязи между этими означаемыми объектами. Всё это позволяет У. Эко сказать: «у Лакана порядок символического конституируется не человеком и не духом, конституирующим человека, но он сам конституирует человека» [26, с. 329]. Не будет большим преувеличением распространить эту закономерность и на «Воображаемое», которое, по всей видимости, так же, как и «Символическое», не конституируется человеком по его усмотрению, но оно само конституирует человека.
Иными словами, речь идёт о ситуации, когда субъект, сам того не подозревая, оказывается своего рода марионеткой в игре «Воображаемого» и «Символического», которые подменяют его собою, выдают себя за него самого. Таким образом, субъект оказывается отсечён не только от «Реальности» как таковой, но и от себя самого (как «Реального» субъекта), по тем же самым механизмам.
Круг замыкается: Реальность существует в психическом в виде копии, которая есть Воображаемое, но Воображаемое означивается, становясь Символическим, а далее Воображаемому уже нет нужды в Реальном, оно вполне может черпать себя в Символическом. Человек, таким образом, обретает удивительную автономность, независимость от подлинной реальности, он уже даже более не играет с ней, он играет теперь только с её своей копией. Мир — подлинный, реальный, истинный — безвозвратно оказывается где-то там, «по ту сторону», скрытый, устранённый, потерянный. При этом, собственно сам человек, как носитель всех этих чудовищных свойств, оказывается отлучён не только от этого Мира, но и от самого себя, будучи, по сути своей, составляющим той подлинной реальности, от которой он «освободился». Что есть плод ветхозаветного Древа познания, как не ЯЗЫК, который и исторгает нас из благословленного Эдема?
Научились ли мы пользоваться языком, или же язык воспользовался нами? Ответ на этот вопрос кроется в одной из саркастических шуток Ж. Лакана: «Субъект, — говорит он, — начинает анализ или говоря о себе, но не для вас, или говоря для вас, но не о себе. Когда он заговорит о себе с вами, считайте, что анализ закончен» [13, с. 384]. В чём здесь шутка? — спросите вы. Отвечу. Ж. Лакан был твёрдо уверен, что ещё ни один анализ никогда не был доведён до конца.
Язык в пространстве науки
«Ребёнок в наших опытах отказывается переменить
значения слов "стол" и "лампа", потому что
"на лампе нельзя будет писать, а стол будет гореть"».
Л.С. Выготский
Подзаголовок «Язык в пространстве науки» звучит весьма и весьма вызывающе. Вероятно, найдётся достаточное количество заинтересованных лиц, готовых утверждать, что это наука находится в пространстве языка, а не наоборот. Признаюсь, я бы с большим удовольствием примкнул к последним, да вот есть только одна существенная проблема психологического свойства: несмотря на самые разнообразные инсинуации, распространяемые на эту тему, пространства языка, как такового, не существует. Внутри меня, равно как и внутри любого моего читателя есть пространство моего/его языка, но язык не ходит где-то вне человеческих голов странником-пустынником, он всегда на носителе, причём, только на специфическом, на живом носителе. Если мы думаем, что язык — это набор знаков, то это одно дело, если же мы понимаем, что, во-первых, знак существует как знак, только будучи означающим, а во-вторых, означается знаком не какая-то «объективно существующая» вещь, а её образ («сигнал» по И.П. Павлову) в нашем внутреннем пространстве, то никуда не деться — язык существует только в каждой отдельно взятой голове и нигде более.
С другой стороны, проблемой является и вопрос о существовании «пространства науки». К сожалению, многие науки, действительно, равно как и язык, существуют только в отдельно взятых головах, причём, по большей части — это науки «фундаментальные» (решаюсь на это утверждение, сколь бы парадоксальным оно ни выглядело). Лишь науки, стоящие обоими своими ногами на технологиях (последнее предполагает непосредственное взаимодействие с овеществлённой реальностью), имеют шанс быть причисленными к «пространству науки», существующему вне отдельно взятых голов. Впрочем, данное утверждение, наверное, и вовсе звучит, как абсолютная ересь, что автор не отрицает, но и не считает нужным комментировать. Дело обстоит именно таким образом: сложное ремесло — это наука, и являет собой пространство науки, всё остальное в головах и только. Таким «сложным ремеслом», например, может быть признана медицина. Впрочем, конечно, под традиционное определение науки эта практика, разумеется, не подходит. Но оставим всё это, поскольку нам интересен язык, без которого фундаментальная наука совершенно как без рук, а потому и никакая практика, из этой фундаментальности вытекающая, соответственно. Однако же, начнём по порядку.
Волевым решением не будем сомневаться, что существует человек и иная овеществлённая реальность. Какое место здесь занимает наука? Она описывает отношения человека и этой овеществлённой реальности, и чем лучше это описание, тем больше возможностей у человека улучшить своё положение в рассматриваемом отношении.
Что же мы имеем? А имеем мы следующее: всякий учёный получает в результате своей работы некие ощущения от своего отношения с овеществлённой реальностью (психологический опыт), поскольку реальность эта едина для всех, а структура нашей психики также, по сути своей, идентична, то эти ощущения у всех учёных должны быть более или менее одинаковы. Однако, далее в дело вступает язык8, а именно: происходит процесс означивания данных «опытов» некими знаками, поскольку же любой знак толкуется другими знаками, то все они — эти знаки — входят промеж собой в различные связи и формируется то, что называется теорий. Далее начинается тенденциозность, свойственная всем учёным: моя теория — моя крепость. Всё, что понятийно не входит в границы (внешние и внутренние) конкретной теории, ею игнорируется или переформировывается настолько, что найти здесь то, что было переформировано уже невозможно. Язык навязывает свои правила, становясь настоящим сепаратором «опыта», и, в лучшем случае, мы находим какие-то дипломатические решения, как в случае с принципом дополнительности Н. Бора (здесь невозможность увязать в языке понятий корпускулы и волновых свойств была устранена введением дополнительного концепта — собственно принципа дополнительности), в худшем, этот «опыт» просто игнорируется (что происходит, например, со слабыми взаимодействиями в физике).
Поскольку же языков много (ровно столько, сколько и голов), то и теорий в каждой конкретной области исследования оказывается предостаточно (хотя, нужно помнить, речь всегда идёт об одном и том же!). Впрочем, это мало кого смущает, поскольку каждая такая теория, использующая свои языковые конструкции (концепты), способна объяснить что-то лучше другой теории, заручившейся другими языковыми конструкциями (концептами), то она, вполне резонно, считает, что её существование оправдано. То, что та, другая теория с другими языковыми конструктами (концептами) позволяет объяснить что-то, что не может объяснить данная теория (с её концептами), никого не смущает, поскольку, в противном случае, придётся отказаться от последней и собственной, на что ни один учёный в здравом уме и твёрдой памяти, конечно, никогда не пойдёт (это уже чистая психология, или психопатология — кому как будет угодно).
В результате всего этого, на мой взгляд, полного безобразия, всякая технология, исходящая из соответствующей теории, оказывается частной по сути и ущербной по существу. И ущербность эта столь значительна, что называть подобные технологии «технологиями» язык не поворачивается (в анатомическом смысле), но, впрочем, он весьма изворотлив, чтобы заговорить, заболтать, утопить в объяснениях возникающие здесь ошибки и издержки. В этом смысле (имеются ввиду подобные объяснения), языку равных нет, поскольку вся его специфика в том и состоит, чтобы подыскать идеальное оправдание тому, что мы на самом деле думаем, а думаем мы то, что стало нашим «опытом», но наш «опыт» не дан нам без языка, а потому никогда не бывает «чистым», всегда преломляясь в соответствии с правилами последнего.
Всем кто занимается методологией науки, наверное, следует помнить главную особенность и одновременно ахиллесову пяту языка: он, если использовать аналогию с работой рецепторных аппаратов, является самым «переносимым» из всех «переносимых» свойств. Суть идеи о «переносимых» и «непереносимых» свойствах, как её понимал Л.М. Веккер [4], состоит в том, что существует два принципиально отличных типа изображения: одно является результатом взаимодействия воспринимающего с объектом, второе — состоянием взаимодействия, которое всегда «двустороннее» и «не является атрибутом лишь одного из взаимодействующих тел, но принадлежит и другому, в нём запечатлены проявляющиеся при этом одновременно свойства обоих его участников» [4, с. 116]. Именно поэтому первое можно «снять» с объекта и «унести», второе же «не снимаемо» или «не переносимо». Мы можем «снять» форму с видимого нами объекта, запечатлеть её, а потом воспроизвести следствие этого взаимодействия вне непосредственной причины, «независимо от состояния взаимодействия и после него» [4, c. 117]; однако же, невозможно «утащить» с собой деформацию кожной поверхности, которая возникает при нашем физическом взаимодействии с физическим же предметом, эта деформация существует только в момент взаимодействия [4, с. 81], а потому только работа кожно-мышечного анализатора является «основой предметного изображения» [4, с. 120]. По сути дела, первое, рассмотренное здесь «изображение» является только репрезентацией взаимодействия (Л.М. Веккер говорит: «следствием»), второе — самим взаимодействием (Л.М. Веккер говорит здесь: «состояние»). И нет ничего более уязвимого, нежели репрезентация, и нет ничего более подлинного, нежели само взаимодействие.
Л. Витгенштейн, который, по меткому выражению М. Фуко, всю жизнь хотел знать только одно — то, «что говорят, когда говорят истинно» [25, с. 435], в своей работе «О достоверности» перечисляет возможные высказывания: «Я знаю, где я чувствую боль», «Я знаю, что я чувствую её здесь», «Я знаю, что мне больно» — считает их одинаково ошибочными; «однако же "Я знаю, где ты коснулся моей руки" — правильно» [5, с. 328]. Иными словами, самый строгий в отношении языка исследователь, всю жизнь страдавший именно от того, что мы крутимся в языке в системе репрезентаций, которые по самой сути своей не могут быть достоверными, чётко привязывает достоверность высказывания к работе кожно-мышечного анализатора. Вот, кажется, то единственное, от чего мы можем отталкиваться в науке, вот то единственное, что может быть «основой научного изображения». Однако, как велики в этом случае наши ограничения, как мало мы можем продвинутся на желанном поприще, как мало мы можем сделать! Впрочем, если мы исследуем здесь роль языка, а не чувственного восприятия, мы, наверное, можем найти и ещё какой-то «нерецепторный» критерий достоверности, позволяющий соблюсти последнюю.
Каковы же, как мне представляется, эти возможности? Нам нужно создать такой язык (должный стать методологией науки), который будет обладать свойством «непереносимости».
В конечном итоге, речь идёт о том, что новая методология должна пользоваться «знаками» (означающими), которые будут принципиально несодержательны (под чем понимается отсутствие означаемого, этого «сигнала» по И.П. Павлову, т.е. банального индивидуального психологического опыта). Именно такую методологию и разрабатывает психософия [12], её эффективность в деле построения технологий проверена нами в области всё той же медицины (психотерапия), которая, безусловно, может быть отнесена к «пространству науки» [10].
Язык и пространство Бога
«Всадник для маленьких детей — это человек,
который в саду, лодырь — тот, кто делает лодки,
богадельня — это место, где "бога делают"».
Л.С. Выготский
«Dis-cursus — это изначально, действие "бегать туда-сюда", это хождение взад и вперёд, "демарши", "интриги". Влюблённый и в самом деле не перестаёт мысленно метаться, предпринимать всё новые и новые демарши и интриги против самого себя. Его дискурс — это всякий раз словно приступ речи, вызванный каким-нибудь мелким, случайным поводом. Можно назвать эти обломки дискурса фигурами. Слово это должно понимать не в риторическом смысле, но скорее в смысле гимнастическом или хореографическом. [...] Таков же и влюблённый во власти своих фигур: он мечется в некоем полубезмном спорте, он растрачивает себя, как атлет; он разглагольствует, как оратор; он захвачен, зачарован своей ролью, как статуя. Фигура — это влюблённый в работе» [2, с. 81 — 82].
Этими словами Р. Барт начинает своё поистине фантастическое произведение «Фрагменты речи влюблённого», книгу о том, в каких «позах» (психологических по большей части), наслаждаясь и своим вожделением, и своим страданием, замирает на какое-то мгновение влюблённый, гонимый от «фигуры» к «фигуре» своего любовного помешательства своим же любовным помешательством. Книга полна иронии (конечно, это самоирония), поскольку влюблённый персонаж, по сути своей, конечно, комичен: он воображает и питается своим воображением, он участник непрекращающейся интеракции себя («образа себя») и возлюбленного («образ другого»), которая находится внутри его головы, как и всякая подобного рода галлюцинация. Его внутренняя речь — бред, но бред столь нежный и томительный, что признать его бредом можно только с тяжёлым сердцем.
Почему я вспомнил о «Фрагментах» Р. Барта, когда тема этой части статьи — «язык и пространство Божества»? Потому что «Господь», прости господи, самый растиражированный из всех известных нам «возлюбленных». Это признают открыто, вспомним хотя бы ветхозаветную «Песнь песней» Екклесиаста, которую богословы воспринимают не иначе, как любовный гимн Господу [1, c.175 — 176]; вспомним «Книгу о любящем и возлюбленном» Р. Льюля, где под именем «Возлюбленного» самым непосредственным образом понимается Иисус Христос [15]. Здесь и во множестве других подобных признаний-отнесений любовный дискурс, анатомированный Р. Бартом, выступает во всей своей красе. Но всё по порядку.
Что мы знаем о заявленной теме? Во-первых, мы знаем, что ничего не знаем о Боге, кроме того, разве того, что о Нём говорят. Во-вторых, мы знаем десятки, если не сотни «доказательств» существования Бога, впрочем, число «доказательств» опровергающих Его существование, возможно, даже более внушительно. В-третьих, мы знаем, что никакое «доказательство» само по себе не способно заставить нас уверовать, равно как и наоборот: нет такого «доказательства», которое бы заставило нас разувериться в существовании Бога, если мы в это существование верим. Какие из всего этого можно сделать выводы? Во-первых, никакие наши знания сами по себе к делу веры не имеют никакого отношения, а вера — имплицитно иррациональна. Во-вторых, вера — есть то, что можно было бы назвать «религиозным чувством», однако, поскольку в «массовом сознании» бродят различные религиозные учения, то во внутреннем психологическом пространстве индивида данное «религиозное чувство» называется не иначе, как «Бог в моей жизни». В-третьих, и это самое печальное, поскольку наши мысли — это наши мысли, то Бог, о котором думают, Богом не является.
Итак, всё начинается с «религиозного опыта», точнее говоря даже, не с религиозного, а просто с «опыта» — ощущения, некого психологического состояния истинные причины которого (как впрочем, и большинства других наших психологических состояний) нам неведомы — это означаемое, то, что будет означено. Но человек — это существо, преуспевшее в объяснениях и страшащееся неизвестности более кого бы то ни было, мириться с подобным положением дел не способен. «Всё может быть объяснено!» — вот наш девиз, чем-то очень напоминающий аутотрениг невротика, страдающего комплексом неполноценности. При этом, что поразительно, мы, например, столько знаем о геноме человека, что дальше, кажется, некуда, но ведь мы не можем понять элементарнейшей вещи, а именно: как из этой примитивной, по сути, цепочки нуклеотидов, из этой неживой материи (!) появляется то, что является жизнью, причём, во всей её сложности и многогранности. О Боге же мы знаем гораздо меньше, нежели о геноме (если, вообще, хоть что-нибудь о Нём знаем), однако же, пребываем в полном удовлетворении от собственных объяснений о малейшем жизненном явлении, увязывая его с «Божественным промыслом» и ещё бог знает чем. Как такое возможно?!
Ответ, к сожалению, слишком прост и незамысловат, чтобы можно было говорить о нём вслух, не краснея. Психическая организация неизменно стремится к стабильности, которую, впрочем, сама же с завидным постоянством и нарушает. Поэтому, если происходит что-то (и с нами, в нас, в том числе), что нарушает виртуальную стабильность виртуального же психического бытия, то включаются примитивные механизмы защиты, призванные восстановить нарушенный баланс, возникшими «белыми пятнами», именно с этой целью нами и используются объяснения, начинающиеся с элементарных называний (означений) и заканчивающихся стройными теориями (компиляциями означающих). Причём, объяснение — как простое (означение), так и сложное (теория) — может быть абсолютно нелепым, ни на чём не основанным, просто абсурдным, но, ради стабильности, ради чувства определённости, мы согласимся с ним, не моргнув глазом. Ситуация с «религиозным опытом» именно такова.
Впрочем, во всём этом таится и ужасная каверза, поскольку, как известно, сказал «А» — придётся говорить и «Б»; сознание одним называнием неизвестного утолить свою жажду к «определённости» не может. Однако создание любой теории, любой системы, где множество означающих сплетаются в единую сеть взаимопоясняющих понятий, всегда есть создание новой реальности, реальности виртуальной, но никогда не реальность первичная, и даже не её отражение, но лишь отображение — искажённое, если не сказать изуродованное. И с тем, чтобы придать этому отображению хоть сколько-нибудь достойную форму, мы готовы пойти на любые допущения, додумывая, фактически, любые недостающие, как нам кажется, детали, элементы, кусочки нарождающейся картины.
Именно такова религия, растущая, как на дрожжах, из идеи Бога; религия, которая начинается с элементарного психического акта произвольного означивания означающего, и заканчивающаяся жесткими определениями и инструкциями, адресованными верующему.
О пространстве Бога можно, видимо, говорить, двумя способами: или как это делал Спиноза, обличая всё в этот термин всякое наблюдаемое нами движение бытия [21], или же никак, т.е. молчанием. Поскольку же всё, что будет получено нами в первом случае — есть часть, а не целое, я не думаю, что было бы резонным говорить о Боге. Кроме того, всё, что будет сказано в первом случае, коснётся только того, что наблюдаемо (в том или ином смысле), а наблюдение имплицитно содержит в себе наблюдающего; следовательно, всё, что мы можем сказать о Боге, будет так или иначе — рассказом о гуманоиде, но «я» — это фикция. Говоря о Боге, мы уничтожаем Бога; Бог будет там, где не будет того, что мы считаем «я», а «я», как было показано в первом разделе этой работы, суть, первое слово, с которого начинается язык. Круг замкнулся, и, видимо, единственный выход из этого круга — молчание. Удастся ли нам наше «молчание»? Вероятно, это возможно, но лишь в том случае, если мы научимся так пользоваться языком, что вершиной этого умения будет подлинное Молчание.
________________________________________
1 Здесь следует внести уточнение: знак как означающее, и знак как свидетельство — это не одно и тоже, как полагали стоики (с чем частью соглашается и У. Эко [25]). Дым, действительно, может быть свидетельством огня, однако, он не является его знаком как означающим. Означающим огня — будет слово «огонь», а означающим дыма — слово «дым». В целом же связь между дымом и огнём относительна, ведь известно же, что, вопреки «народной мудрости» бывает всё-таки дым без огня, например, в химических опытах. Зубы являются знаком боли или опасности в поведении животного, но только знаком, свидетельствующим, а не означающим, это только «сигнал» по И.П. Павлову, но не слово («сигнал сигнала» по тому же И.П. Павлову) и даже не его подобие.
2 «Внутренняя речь, таким образом, — пишет Л.С. Выготский, — даже если мы могли бы записать её на фонографе, оказалась бы сокращённой, отрывочной, бессвязной, неузнаваемой и непонятной по сравнению с внешней речью» [6, с. 333].
3 Именно это положение заключено в п. 2.014 «Логико-философского трактата» Л. Витгенштейна: «Предметы содержат в себе Возможность всех Ситуаций». Комментируя этот пункт, В. Руднев пишет: «Заложенность в Предметах не только всех Положений Вещей, но и всех Ситуаций, [...] позволяет представить Предмет как некий прообраз кибернетического устройства с заложенной в нём программой всех возможных действий, включая в данном случае взаимодействия с другими Предметами. Чайник включает в себя не только Возможность греть в нём воду и разливать её по чашкам, но и Возможность быть фарфоровым, китайским, со свистком, Возможность быть разбитым, если он из глины, или расплавленным, если он металлический. Мы как будто берём все Предметы, записываем в их структуре возможные Положения Вещей и Ситуации, которые могут с ними произойти, и запускаем их все вместе» [18, с. 110]. Иными словами, каждый знак как означающее (Предмет) непосредственно, или посредствам других означающих, включён во все контексты сознания, все тематики, т.е. содержит в себе возможности всех отношений.
4 «Пропозиция», по Л. Витгенштейну, это предложение в данном конкретном употреблении.
5 По этому поводу Л.С. Выготский пишет: «...ребёнок не открывает связи между знаком и значением в самом начале возникновения речи и долгое время не приходит к осознанию этой связи. [...] и функция называния не возникает путём однократного открытия, но также имеет свою естественную историю. То, что возникает к началу образования речи у ребёнка, есть не открытие, что каждая ведь имеет своё имя, а новый способ обращения с вещами, именно их называние. Таким образом, те связи между знаком и значением, которые по внешним признакам очень рано начинают напоминать благодаря сходному способу функционирования соответствующие связи у взрослого человека, по своей внутренней природе являются психологическими образованиями совсем иного рода. Отнести овладение связью между знаком и значением к самому началу культурного развития ребёнка — значит игнорировать сложнейшую, растянутую более чем на целое десятилетие историю внутреннего построения этой связи» [7, с. 835].
6 «Наличие одновременно существующих сильных, но противоположно направленных аффективных тенденций (делать согласно собственному желанию и соответствовать требованиям взрослых), — пишет Л.И. Божович, — создаёт у ребёнка неизбежный внутренний конфликт и тем самым усложняет его внутреннюю психическую жизнь. Уже на этом этапе развития противоречия между "хочу" и "надо" ставит ребёнка перед необходимостью выбора, вызывает противоположные эмоциональные переживания, создаёт амбивалентное отношение ко взрослым и определяет противоречивость его поведения» [4, с. 93].
7 Поскольку, как писал А.А. Ухтомский: «Человек видит реальность такою, каковы его доминанты, т.е. главенствующие направления его деятельности» [24, c. 35].
8 Схема эта существенно упрощена, поскольку язык, что должно быть понятно и без дополнительных пояснений, существует и до того, как происходит упомянутое далее по тексту означивание, что, в сущности, и предопределяет то, что данные ощущения («опыты») лишь более-менее идентичны у разных учёных, поскольку языки-то у них у каждого свой, и включаясь в дело «раньше времени», они и вносят свои искажения.
9 В этом-то, кстати говоря, и состоит проблема иллюзии ощущения понимания речи другого, которое, на самом деле, всегда есть лишь понимание понимающего, но не понимание говорящего.
Литература
- Библейская энциклопедия: в 2-х книгах. Книга 2. — М.: «NB-press», «Центурион», «АПС», 1991. — 400 с.
- Барт Р. Фрагменты речи влюблённого / Пер. с франц. — М.: Издательство «Аd Marginem», 1999. — 432 с.
- Божович Л.И. Этапы формирования личности в онтогенезе. // Хрестоматия по возрастной психологии. / Сост. Л.М. Семенюк, под ред. Д.И. Фельдштейна. — М.: Международная педагогическая академия, 1994. С. 87 — 98.
- Веккер Л.М. Психика и реальность: единая теория психических процессов. — М.: Смысл, 1998. — 685 с.
- Витгенштейн Л. Философские работы. Часть I. Пер. с нем. / Составл., вступ. статья, примеч. М.С. Козловой. Перевод М.С. Козловой и Ю.А. Асеева. — М.: Издательство «Гнозис», 1994. — 612 с.
- Выготский Л.С. Мышление и речь. Психологические исследования. М.: Издательство «Лабиринт», 1996. — 416 с.
- Выготский Л.С. Психология. — М.: Изд-во ЭКСМО-Пресс, 2000. — 1008 с.
- Выготский Л.С., Лурия А.Р. Этюды по истории поведения: Обезьяна. Примитив. Ребёнок. — М.: Педагогика-Пресс, 1993. — 244 с.
- Ковпак Д.В. Новые аспекты интегративной когнитивно-поведенческой психотерапии // Психическое здоровье. Санкт-Петербург — 2000: Материалы конференции, 20 — 21 апреля 2000 г. — СПб.: Изд-во СПб ГТУ, 2000. С. 89 — 93.
- Курпатов А.В. Психотерапевтическая психология. Взаимоотношения психологии и психотерапии // Реальность и субъект, 2001, том 5, № 3, с. 82 — 85.
- Курпатов А.В. Tractatus psychosophicus — в печати.
- Курпатов А.В., Алёхин А.Н. Философия психологии (Начало психософии. Теоретические основы науки о душе человека) — СПб.: «Ювента», 1999. — 344 с.
- Лакан Ж. Семинары, Книга I: Работы Фрейда по технике психоанализа (1953/54). Пер. с фр. / Перевод М. Титовой, А. Черноглазова. — М.: ИТДГК «Гнозис», Издательство «Логос», 1998. — 432 с.
- Лакан Ж. «Я» в теории Фрейда и в технике психоанализа (1954/55). Пер. с фр. / Перевод А. Черноглазова. М.: Издательство «Гнозис», Издательство «Логос», 1999. — 520 с.
- Льюль Р. Книга о любящем и возлюбленном. — СПб.: «Наука», 1997. — 284 с.
- Пиаже Ж. Избранные психологические труды: Пер. с англ. и фр. / Вступ. ст. В.А. Лекторского, В.Н. Садовского, Э.Г. Юдина. — М.: Международная педагогическая академия, 1994. — 680 с.
- Пиаже Ж. Речь и мышление ребёнка / Пер. с франц. и англ.; сост., ком., ред. перевода В.А. Лукова, Вл.А. Лукова. — М.: Педагогика-Персс, 1999. — 528 с.
- Руднев В. Людвиг Вигтенштейн. «Логико-философский трактат» с параллельным философско-семиотическим комментарием // Логос № 1 (1999) 11. — М.: Издательство «Дом интеллектуальной книги», 1999. С. 99 — 130.
- Руднев В. Людвиг Вигтенштейн. «Логико-философский трактат» с параллельным философско-семиотическим комментарием // Логос № 3 (1999) 13. — М.: Издательство «Дом интеллектуальной книги», 1999. С. 147 — 173.
- Сеченов И.М. Психология поведения: Под ред. М.Г. Ярошевского / Вступ. ст. М.Г. Ярошевского. — М.: Издательство «Институт практической психологии», Воронеж: НПО «МОДЭК», 1995. — 320 с.
- Спиноза Б. Об усовершенствовании разума: Сочинения. — М.: ЗАО Изд-во ЭКСМО-Пресс, Харьков: Изд-во «Фолио», 1998. — 864 с.
- Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. Пер. с франц. — М.: Касталь, 1996. — 448 с.
- Шпет Г.Г. Психология социального бытия / Под ред., вступ. ст. Т.Д. Марцинковской. — М.: Издательство «Институт практической психологии», Воронеж: НПО «МОДЭК», 1996. — 492 с.
- Ухтомский А.А. Письма // Пути в незнаемое. М., 1973. — 475 с.
- Эко У. Зеркала // Метафизические исследования. Выпуск 11. Язык. — СПб.: Издательство «Алетейя», 1999. С. 229 — 231.
- Эко У. Отсутствующая структура. Введение в семиологию. — СПб.: ТОО ТК «Петрополис», 1998. — 432 с.
Оригинал публикации: Курпатов А.В. Язык — то, чем мы научились пользоваться / Курпатов А.В. // Реальность и субъект. — 2002. — № 1.
Материал поддержали:
Никита Лебедев
