«Физика» суицида против его «метафизики»

В «культурной столице России» количество людей, погибающих от суицида, только по официальным данным в два раза больше, нежели жертв дорожно-транспортных происшествий. Это «физика», голая «физика» суицида, хотя, конечно, можно долго и пространно рассуждать о том, что такое «суицид», как «влечение к смерти», каково его психологическое значение в духовном росте, и как он кульминирует духовный кризис развивающейся личности. Подобные высоколобые интеллектуальные спекуляции, в противовес «физике» суицида, могут быть отнесены нами к его «метафизике», которая, вследствие всеобщей мистификации незрелого сознания человека незрелого капиталистического общества, весьма популярны в постперестроечной и, в целом, многострадальной России.

Впрочем, о проблеме можно просто рассуждать, лишь до тех пор, пока она не стоит на пороге, «метафизика» имеет какой-то вес лишь до тех пор, пока «физика» не заставит спуститься на землю. Психологически понятна попытка обывателя откреститься от темы суицида привычными ремарками наподобие крайней популярных: «Это надо быть сумасшедшим, чтобы такое с собою сделать! Лично я — никогда!», «Это в книжках самоубийства, для драматизма, а в жизни — только больные с собой кончают». Заблуждение на заблуждении... Фактически же, по данным Всероссийского суицидологического Центра проф. А.Г. Амбрумовой, среди лиц, покончивших с собой, не менее 75 — 80% не страдали тяжёлым психическим заболеванием, а то и вовсе были «формально здоровы», т.е. без отчётливых признаков хотя бы невротических расстройств! Фактически — Россия всё последнее десятилетие входит в пятёрку мировых лидеров по числу самоубийств, а в отдельные годы она занимала и «первые места».

Необходимость противопоставить «физику» суицида его «метафизике» — это настойчивое требование прагматического подхода, обеспечивающего возможность решения проблемы. Жизнь — не медицинское, не философское и не психологическое понятие, это даже не понятие, это факт, облечённый в досужий языковой термин. В нём этому факту неудобно, поскольку у представителей всех упомянутых каст, благодаря данному «облечению» факта в словесную форму, сразу же возникает искушение говорить и строить концепции, вместо того, чтобы делать, работать, как бы банально и топорно не звучала эта сентенция. Жизнь требует к себе уважения, она требует, чтобы её проживали, чтобы о ней заботились, чтобы её не просто хранили, а пестовали. Более того, жизнь — это факт, внушающий восторженное восхищение, сопряжённое с молчанием действия, а с не действием речи, которое всегда иллюзорно. Одну из своих наиболее фундаментальных работ О. Розеншток-Хюсси назвал «Бог заставляет нас говорить» [8], однако же, опыт психотерапевта свидетельствует: «говорить» заставляет лишь тот «Бог», которого, по меткому выражению, Ф.М.А. Вольтера, «следовало бы выдумать». Но Тот, Кто не может быть выдуман, равно как и жизнь, понятая как факт, не растраченная в суете говорения, требует молчания.

К сожалению, «физика» суицида оказывается фактом, именно потому, что к жизни подходят, как понятию, слову, концепту, но не как к факту. Только пустопорожняя мысль о жизни может породить безрассудную мысль о добровольном уходе из жизни, о суициде; мысль-бессмыслицу. Если же не мыслить, а думать (надеюсь, что эта дефиниция будет воспринята правильно), то факт суицида становится невозможным. Рассудить, что нет иного выхода из круговорота страдания, кроме как смерть, которая, согласно откровению Гаутамы Будды (в этом ракурсе рассмотрения), также страдание, может лишь тот, кто впал в «метафизику» жизни, открывающей путь лишь к «метафизике» смерти и суицида. Но «физика» жизни, со всеми её течениями и порогами, открывает полную абсурдность и невозможность подобного «выхода», «физика» жизни делает «физику» суицида явной и недопустимой.
А «физику» суицида нам предстоит рассмотреть в аспектах социально-психологической ситуации отечества, аспекте аутоагрессивного поведения, как такового, и в аспекте культуральном.

Социально-психологическая ситуация
в условиях российских реформ

Суицид — явление не столько психопатологическое, сколько социальное, а потому должен рассматриваться в призме тех социальных процессов, которые происходили и происходят в России в период самой что ни на есть новейшей истории. За последние 15 лет граждане России (бывшего СССР) подверглись испытанию множеством больших и малых социальных потрясений, каждое из которых нашло своё отражение в динамике суицидологической кривой. Это и сама перестройка с фактической гражданской войной; и буржуазная революция, сопровождавшаяся переделом собственности; и военный конфликт, который, хоть и локализуется в Чечне, но выходит далеко за её приделы; и дефолт 1998 года; и террористические акты; и нынешняя «перестройка» государственной власти.

Все эти очевидные и яркие социальные катаклизмы проходили на фоне других социальных потрясений, которые, может быть, и не столь очевидны, но по масштабам психологических последствий более чем внушительны. К числу таких событий и процессов можно отнести кардинальную смену ценностей и идеологических представлений россиян, ломку жизненных стереотипов, изменение социальных и этических стандартов, обострение проблем религиозной и этнической идентичности.

При этом, важно понять, что мы должны оценивать те или иные социальные перемены не с позиций «хорошо» или «плохо», а в любом случае, как кризис дезадаптации, как нарушение привычных стереотипов поведения, что, как известно по работам И.П. Павлова [7] и К. Лоренца [6], всегда чревато психическими расстройствами, поскольку побуждает комплекс, зачастую неочевидных неискушённому глазу неосознанных негативных эмоциональных переживаний.

Каково же положение среднестатистического россиянина (если, конечно, такое обобщение возможно)? То, что представлялось ранее дурным, теперь, напротив, является почти культом (так изменилось отношение к предпринимательству, финансовым средствам, атеизм заменился на религиозность, интернациональность существенно потеснена национализмом и т.п.). То, о чём ранее нельзя было даже говорить, теперь в изобилии наличествует в средствах массовой информации. Даже лексика обывателя претерпела существенные трансформации.
Изменились системы и принципы психологической идентификации. Советское общество конституировалось образом западного — «идеологического и классового врага», противопоставление и противодействие ему определяло ранее общественно-политические цели и задачи. Само по себе, это обстоятельство вряд ли можно считать позитивной чертой прошлого, однако, советский человек чувствовал себя достойным гражданином великой державы, теперь эта иллюзия пала, и пала не без психологических последствий.

Прежняя общественная и личностная идентификация также потерпела полное фиаско: принцип «человек человеку — друг» сменился на принцип «конкурентных взаимоотношений»; ориентация на «опыт и знание» старших, сменилась на приоритет «молодого» и «нового»; ценность и интересы «индивида», «личности» возобладали над ценностью и интересами «общества», что отразилось на внутрисемейных отношениях, сексуальной культуре и т.д.

В целом, большая часть этих трансформаций к лучшему, но это «лучшее на отдалённую перспективу», а сейчас — это стресс, вызванный нарушением прежних стереотипов поведения. Новые же пока весьма и весьма умозрительны, они не стали ещё «плотью и кровью» психологии современного россиянина, а потому не являются для него ни опорой, ни способом мысли и действия.

Впрочем, подобные рассуждения хороши для психотерапевтов и психологов, обывателя интересует другое.

• Значительная часть россиян была вынуждена сменить место работы и даже профессию, и, в подавляющем большинстве случаев эти изменения, по понятным причинам, воспринимаются гражданами без всякого энтузиазма. Безработица — официально зарегистрированная и скрытая — близится к мировым рекордам. По социальному статусу большинства граждан РФ нанесён тяжёлый удар, в результате чего затронуто не только самолюбие людей, но значительно снизилось самоуважение россиян (в этом списке военнослужащие, научная и техническая интеллигенция, представители сферы искусств, врачи, учителя и многие другие).
• Россияне потеряли сбережения, которые были сделаны ими в пору советского гражданства. Не меньшее количество граждан новой России ничего не приобрели в процессе приватизации государственной собственности и потеряли значительные финансовые средства от разного рода мошенничества. При этом средняя заработная плата не превышает прожиточного минимума, существуют целые «депрессивные регионы», пенсионеры, инвалиды, студенты в буквальном смысле этого слова брошены на произвол судьбы.
• Каждому россиянину не понаслышке известно, что такое коррупция, процветающая на всех уровнях власти — от муниципального до государственного, что такое произвол чиновников, служителей правопорядка и судебных органов. Разгул преступности, отсутствие социальной защищённости, бедственное положение российского здравоохранения и образования — всё это источник постоянного, каждодневного стресса для большей части населения России.
• Существует и множество частных вопросов. К ним относятся: алкоголизм, превышающий в России по неофициальным данным 40%, наркомания, ВИЧ, злоупотребление лекарственными средствами (надо заметить, что все это существенно не только для самих этих лиц, но и для всего их «ближнего круга»). Значительный контингент составляют ветераны афганской и чеченской войн, а также положение родственников и близких погибших в этих «локальных конфликтах», беженцы, вынужденные переселенцы, жилищные (коммуналки, общежития) и коммунальные проблемы (свет, отопление и т.п.). Отдельную группу составляют жертвы насилия, террористических актов, нацменьшинства и т.д. и т.п.

Всё это в совокупности стало для граждан новой России — тяжёлым, зачастую, хроническим стрессом, вызывающим комплекс дезадаптационных реакций. Для обозначения этого феномена проф. Ю.А. Александровским в научный обиход было введено специальное понятие: «социально-стрессовые расстройства» [1]. Фактически же мы имеем дело с пролонгированным стрессом, специфика которого заключается в тотальности, всеобщности и трудности верификации. 
Вследствие всеобщности, надличностности, и системности ССР, всякий стресс оказывает чрезвычайно мощное воздействие на человека, вызывает избыточную, сразу приобретающую болезненные формы, реакцию. Эффект, за счёт ряда компенсаторных и защитных механизмов, впрочем, может быть и отставленным, однако, в любом случае, вследствие общего снижения стрессоустойчивости граждан РФ, мы наблюдаем качественное ухудшение таких пациентов.

Аутоагрессивное поведение граждан РФ

Суицид — только частное проявление феномена аутоагрессивного поведения, будет ли он в фаворитах, зависит от ряда факторов, и в первую очередь, возможно, от актуальности соответствующих культуральных практик, о чём речь пойдёт ниже. Насколько актуальны данные культуральные практики для россиян — вопрос эпидемиологии суицидов, о чём тоже мы будем говорить дальше. Сейчас нас интересует другой вопрос: каково состояние дел собственно с аутоагрессивным поведением у граждан РФ?

Все указанные выше социальные процессы и психические состояния граждан РФ приводят к преобладанию уродливых, дезадаптивных реакций, в частности, к аутоагрессивному поведению. Хотя ценность «личности» официально провозглашена, эта позиция и не реализуется, и не вызывает необходимого оптимизма у самих россиян. Поскольку же социально-психологический стресс, который испытывает каждый гражданин новой России, остаётся незавершённым, растянутым во времени, множественным и многоаспектным, то подобное противоречие не может не стать существенной проблемой.

Аутоагрессивное поведение в России имеет угрожающие объемы, а общие тенденции абсолютно не утешительны. Все лица, оказавшиеся в зоне «социального неблагополучия», а таковых в России подавляющее большинство, все лица, страдающие от социально-стрессовых расстройств, а таковыми могут быть признаны все до единого, естественным образом переживают чувства фрустрации и тревоги, неотделимые от агрессивных ответных реакций на значимый разражитель. Однако, кто этот «значимый раздражитель» в обыденной жизни обычного человека? Ни одна из проблем из числа тех, с которыми он сталкивается, как правило, не может нести на себе весь груз ответственности за испытываемые им страдания, зачастую, неосознанные, проявляющиеся лишь комплексом «немотивированных», как говорят, невротических реакций и состояний. Любая подобная ситуация — недостаточна, любая — слишком локальна, чтобы принять на себя удар его агрессии, вызванной всей системой психической дезорганизации в условиях тотального, надличностного и хронического стресса.

Это обстоятельство и приводит к интровертации агрессии. Феномен переориетации агрессии описан этологами и у животных. Показано, что инстинкт внутривидовой агрессии, во-первых, наличествует у всех без исключения животных, во-вторых, верно служит эволюционным целям. Однако, агрессия, которая естественным образом возникает, например, у самца одного вида на самку того же вида, в определённый момент переориентируется на других самцов, что также имеет эволюционное значение, поскольку обеспечивает защиту животной «семьи».

Впрочем, животные всегда должны иметь кого-то, на кого эта агрессия будет переориентирована, т.е. с «близкого» на «дальнего», чтобы ещё более удалить последнего. Животное неспособно переориентировать эту агрессию на себя, поскольку для этого нужно хотя бы иметь «себя», т.е. «я», но, к счастью, все животные, кроме человека, избавлены от подобного психического образования. Человек же, напротив, своё «я» имеет и знает, а потому вполне может адресовать ему собственную переориентированную агрессию, тем более, что это куда более социально и культурально приемлемо, нежели всякие его попытки найти другого «козла отпущения» в своём социальном общежитии.

Формы и виды аутоагрессивного поведения хорошо известны, и на их описании вряд ли необходимо подробно останавливаться. Для России наиболее актуальны — алкоголизм и табакокурение, наркомания, противозаконное (приводящее к последующему страданию самого «правонарушителя») и социально-опасное поведение (неаккуратное использование транспортных средств, халатность на производстве, несоблюдение техники безопасности при ряде видов работ и т.п.), опасные для жизни виды спорта и другой деятельности. Статистика по всем этим позициям хромает на обе ноги, но рост каждой налицо, даже если учитывать только официальные данные.

Если в 1984 году по данным Госкомстата СССР на душу населения приходилось 10,7 литров чистого алкоголя в год, то в 1998 году этот показатель составил более 14-ти литров. И это при том, что по данным специальных исследований, цитирую, «возможно, что 2000 году левой была почти каждая вторая проданная бутылка водки, но почти наверняка — одна из трёх», следовательно потребление алкоголя на душу населения выросло почти вдвое. За один только 1999 год рост производства этилового спирта из пищевого сырья составил 32,5%, спирта этилового гидролизного ректификованного на 19,5%, спирта этилового синтетического ректификованного на 1524% (т.е. в 16 раз!), коньячных спиртов — на 13,8%. Количество выпущенных слабоалкогольных напитков, которые потребляются в основном молодыми людьми и играют роль своего рода анксиолитика, за один только 2000 год увеличилось на 76,6%.

Официальные данные по наркомании, злоупотредлению лекарственными средствами вряд ли могут быть приняты к сведению. Если же принять во внимание, что каждый десятый школьник уже пробовал или регулярно принимает наркотические средства, то полномасшабность бедствия станет вполне очевидной. О росте преступности, об увеличении халатности работников в различных сферах деятельности, о вождении гражданами транспортных средств — уже и говорить не приходится. Явления эти массовые и последствия подобного поведения драматичны. За один год в России в одних только дорожно-транспортных происшествиях погибает большее количество людей, нежели все потери СССР за 11 лет афганской войны.

Всё это позволяет сделать вывод о том, что россияне всё меньше и меньше беспокоятся о собственной жизни, более того, зачастую настойчиво, хотя и не вполне осознанно, ищут способы её сокращения, она теряет свою ценность. Чему, кстати сказать, способствуют и средства массовой информации, если верить которым, смерть буквально стоит у порога, а также блуждающие в массовом сознании мифы и были, о заказных убийствах, стоимости человеческой жизни, случаях работорговства, проданных и перекупленных заложниках и т.д., и т.п.

Однако, все эти факты и данные не идут ни в какое сравнение с тем реальным положением дел, которое открывается в процессе работы в клинике пограничной психиатрии. Аутоагрессивные тенденции, как правило, неосознанные, латентные скрытые, пронизывают чуть ли не всю психологию россиянина. Зачастую, он живёт с ощущением, что всегда «есть выход», а во множестве случаев, что «есть только один выход». Особенной спецификой аутоагрессивных тенденций, господствующих на данный момент, можно считать странную, зачастую, изощрённую ненависть к себе. Пациенты с психическими расстройствами пограничного уровня всё чаще тяготеют к не столько даже к суицидам, сколько к намеренным самоповрежденям, зачастую, изощрённым. Они ставят на себе «эксперименты» по принципу «что ещё я могу выдержать», целенаправленно причиняют себе боль, специально провоцируют конфликтные ситуации, ищут их, втягивают себя в различные «разборки», «потасовки», «драки».

Сами же суициды приобретают всё более странные и вычурные формы. Суициденты наносят себе тяжёлые травмы (ранят себя стеклом, огнём, кислотой, слесарным инструментом), повторяют суициды из раза в раз, даже при суицидах демонстративного характера всё меньше беспокоятся о том, чтобы избежать неприятных и длительных последствий от намеренных интоксикаций, травм и т.п.. Всё чаще встречаются детские суициды, перед подростковыми, зачастую, наблюдается этап деликветного поведения, включая эпизоды приёма наркотиков, приступообразную алкоголизацию и т.п. 
Таким образом, суицидальные мотивы становятся всё более и более частыми, серьёзными, продуманными, субъективно-идеологическими. Уверенность в завтрашнем дне ушла из наших домов, вера ещё не пришла, а бессмысленность существования поселилась в них прочно и, кажется, надолго.

Культуральный аспект проблемы суицида в России

Разумеется, все представленные здесь обстоятельства, да множество других, не умещающихся в рамки подобного текста, актуализируют проблему суицида, которая, впрочем, должна рассматриваться в контексте российской культуры и, в частности, психологической культуры.

Нет большого секрета в том, что в России суицид никогда не приветствовался, при этом, он никогда, если так можно выразится, не выходил из моды. Суицид противоречит как православной традиции, так и коммунистической морали. Однако, это не помешало самой женственной из женщин в русской литературе — Анне Карениной — покончить с собой, равно как и самому мужественному из литературных мужчин — Николаю Ставрогину — сделать то же самое. Свели счёты с жизнью и Маяковский, и Фадеев, бывшие глашатаями «светлого коммунистического будущего». И этот список можно было бы продолжать исключительно долго, а если добавить сюда не только именитых самоубийц, а ещё и помышляющих о суициде, то это число и вовсе окажется фантастическим. Так или иначе, но в России суицид всегда, хотя и неофициально, воспринимался как возможный, а в ряде случаев и достойный выход, причём, не только как выход, но ещё и «поступок». Иными словами, существующие запреты на суицид, осуждение, которому в России всегда официально и общественно подвергались самоубийцы («преступление против идеологии», «проявление слабости характера» и т.д., и т.п.), мирно сосуществовали с некой, весьма существенной «психологической поддержкой» суицидального поведения.

Поразительно, но чем более запретным становился суицид, тем более романтичным он оказывался. Впрочем, при ближайшем рассмотрении, ничего поразительного в этом нет. Подобный психологический феномен, правда на примере сексуального дискурса, рассматривался в работах Мишеля Фуко [9]. Фуко показал, что цензура, запрет на вербализацию сексуального желания, спецификаций и практик сексуальности, приводит к тому, что вопрос этот и в поведении, и во внутреннем пространстве индивида приобретает исключительную значимость; эта тематика, не получающая своего внешнего выражения, разрастается, усиливается, множится внутри субъекта. Более того, этот внутренний дискурс при условиях запрета на его внешнее выражение, в какой-то момент, в результате всех указанных выше процессов, приобретает свойство или, иначе, качество «истинности». Ему, этому дискурсу начинают верить вопреки объективности и здравому смыслу, он становится своеобразной «инстанцией истины».

Впоследствии, в наших работах, этот феномен получил название психического механизма «формирования оппозиционного дискурса» [4]. Суть этого психического механизма заключена в фактических несовпадениях, и даже в своего рода противопоставленности «внутренней речи» субъекта его же «внешней речи». Всё, что принадлежит пространству внутренней речи, как показал Л.С. Выготский [2], не подлежит сомнению, воспринимается как правильное, верное или даже истинное. Но это же содержание, оказавшись высказанным, вызывает по отношению к себе некоторую настороженность субъекта, окружается сомнениями, оговорками, исключениями и т.п. Любая официальная идеология, всегда являющаяся речью «внешней», таким образом, способствует формированию оппозиционного себе дискурса во внутреннем пространстве субъектов, эту идеологию слушающих, а тем более исповедующих.
Возвращаясь теперь к проблеме суицида, мы вынуждены признать: то, что суицид всегда порицался в России на уровне «внешней речи», не только не способствовало снижению актуальности этой проблемы, но напротив, делало суицид ещё более субъективно значимым. Двигаться наперекор требуемому от тебя поведению, двигаться по линии, прочерченной твоей собственной «правдой», соответствующей прочувствованной тобой «истине» — значит проявить собственную индивидуальность, ощутить самого себя, свою целостность, не идентификацию себя, но свою идентичность. Это способ, адресованный самому себе, заставить себя уважать собственное «я», почувствовать собственную жизнь, пусть и на острие, в какой-то момент, но ощутить — «я есьм!». 
Впрочем, в российских условиях есть и особенная специфика. Социокультурные трансформации последних лет привели к тому, что прежняя, общинная, по сути, идеология социального общежития пала, однако, никуда не исчезла общинная организация сознания, она укорена слишком хорошо, слишком сильно. Каковы последствия? Последствия следующие, мы по-прежнему, хотя и неосознанно, ждём поддержки, помощи, понимания, мы ждём, что кто-то возьмёт за нас ответственность, решит наши проблемы, просто примет за нас решение. Но всё это происходит на фоне сознательной манифестации индивидуалистичности субъекта, новых ценностей «индивида» и «личности». Возникает конфликт: опека общины не может быть принята по сознательным основаниям, но ожидаема неосознанно. В этих условиях зреющий дискурс собственной суицидальной «истины», требующей сведения счётов с «недостойными», «порочными», «несправедливыми» миром и жизнью, обретает невиданный вес.

Ко всему этому следует добавить испокон веков укоренившуюся в сознании россиян привилегированность «страдания», «великомученичества», «жертвенности» и т.п.. Всё это добавляет суициду «болезненного романтизма», а потому, зачастую, он происходит на надрыве, на спонтанном аффекте, человеком, который в другой момент уверят, что никогда бы этого не сделал.

Наконец, ещё одна особенность наших, российских суицидов. За счёт того, что суицид не вписывается ни в одну из идеологических конструкций (ни в общественную, ни в культуральную, ни религиозную), возникает странная, парадоксальная даже ситуация. Мы всё чаще сталкиваемся со случаями, что родители игнорируют суицидальные высказывания или действия своих детей (подростков, молодых людей), взрослые дети — своих родителей, супруги — своих партнёров, они не обращают внимание на изменения в их — детей, родителей, супругов — поведении, предшествующие самоубийству. Зачастую, ребёнок или другой родственник, уже даже совершал суицид, однако, родитель (родственник) продолжает упорно верить, что страшного не произойдёт, «не может произойти», что подобная попытка не повторится, блажь, секундное заблуждение, а потому не будет иметь печальных последствий. Эпизодами складывается впечатление, что родственники и близкие суицидентов просто вытесняют эту тематику, хотя, на самом деле, речь идёт не о каком-то «вытеснении», а о трёх вещах:

• во-первых, факт суицида в России всегда замалчивался и скрывался, у нас нет навыка сообщать о суициде или оглашать его;
• во-вторых, на сегодняшний день мы имеем столь массовое поражение пограничными психическими расстройствами среди населения, что ни родные, ни близки, занятые своими «проблемами», не способны отфиксировать, заметить, сконцентрироваться на проблемах потенциальных суицидентов даже из своего близкого окружения;
• в-третьих, мы имеем дело банальной неграмотности в этих вопросах.

Нет, иными словами, у россиян должной настороженности, понимания серьёзности проблемы. И во всём этом мы склонны винить не только социальную ситуацию и психическое состояние граждан новой России, но отсутствие должной психологической, а в данном конкретном случае, суицидологической культуры.

«Физика» суицида

Эпидемиология суицидов в России — вопрос вопросов. То, что считается официальным числом суицидов в России — цифра, о погрешности которой можно догадываться. Следующее наблюдение может показаться частным, но всё же его не следует отбрасывать. Значительная часть пациентов кризисного стационара Клиники неврозов им. И.П. Павлова сообщают о суицидах своих родственников, которые не были официально зарегистрированы в качестве таковых, но ещё большее число сообщает о «несчастных случаях», произошедших с их близкими (например, гибель от отравления угарным газом человека, запершегося в машине, в гараже, гибель от очевидно намеренного «неаккуратного» обращения с электроприборами), прямо утверждая, что это было самоубийство, о котором умерший, зачастую, даже предупреждал.

Если так, то, что в этом случае значит официальная цифра Бюро Судебно-медицинской экспертизы Санкт-Петербурга 916 завершённых суицидов? Бюро медицинской статистики Комитета по здравоохранению Администрации Санкт-Петербурга статистики суицидов не ведёт. Впрочем, это было бы и весьма затруднительно, поскольку никто из суицидентов, обратившихся за медицинской помощью специальным образом не учитывает, а данные специальных служб — милиции, медицинской службы вооружённых сил — или недостоверны, или недоступны, или просто закрыты.

Внутренняя статистика незавершённых суицидов существует лишь в НИИ Скорой помощи им. И.И. Джанелидзе, кроме того, на «телефоне доверия», в кабинете социально-психологической помощи и в кризисном стационаре на базе ГПБ № 7 им. академика И.П. Павлова (об этих подразделениях речь пойдёт чуть позже). НИИ Скорой помощи называет цифру порядка 2400 — 2700 пролеченных в год суицидентов. Наконец, мы имеем разрозненные данные от консультантов-психиатров общемедицинских стационаров, из некоторых городских диспансеров от заинтересованных врачей, а также с телефонов доверия. В общем и целом получается весьма внушительная цифра — порядка 4.000 человек, но и она, по всей видимости, слишком незначительна по сравнению с реальным количеством суицидентов (на разных этапах суицидального поведения). В целом, по нашим подсчётам, реальные цифры по суицидальному поведению (суициды, парасуициды, суицидальные намерения) колеблются по Санкт-Петербургу в районе 200.000 человек [5].

Когда говорят о «эпидемическом пороге» суицидов, который, кстати, превышен в России многократно, то речь не идёт о банальной языковой конструкции. Эпидемия суицидов — это именно эпидемия, поскольку количество пострадавших от суицида оказывается значительно большим, чем число погибших вследствие суицида или число совершивших парасуицид. В «близком кругу», т.е. для лиц тесно связанных с суицидентом, суицид ребёнка, супруга, родителя, родственника, друга, сотрудника — является психотравмирующим событием. Суицид явление социальное, а не биологическое, и последствия его социальны: он создаёт и социальные трагедии, и соответствующую, если так можно выразиться, социальную конъюнктуру, где депрессивные расстройства и пессимистичные настроения становятся определяющим лейтмотивом. Навыки аутоагрессивного поведения, к которым относится и наркомания, и алкоголизм, и преступность, усваиваются, разучиваются именно благодаря подобному — суицидальному — способу решения проблем и конфликтов. Вот почему государство, не уделяющее должного внимания этой проблеме, обрекает себя на тяжелейшие социальные потрясения.
Мы можем говорить лишь о российской специфике суицидов, а также об их чрезвычайной распространённости, в сравнении с другими странами мира. Однако, уже нельзя не замечать того факта, что все мы оказались перед лицом грядущей, тяжелейшей психологической катастрофы, куда более существенной, нежели даже самый отчаянный разгул терроризма. В погоне за индустриализацией, в горячке научно-технических революций и хоровом пении дифирамбов гуманизму и социальным реформам, мы забыли о самом человеке, мы позабыли о жизни, превратив её из реального факта в виртуальное понятие, которым можно жонглировать, но нельзя насытиться. За это жизнь расплачивается с нами не физической смертью от соматических болезней, ранений и травм, а смертью психологической, самой ужасной «смертью в жизни» [3]. Странно ли, что когда мы говорим о «жизни», мы всё чаще думаем о «смерти»?..


Список литературы

1. Александровский Ю.А. Диагностика социально-стрессовых расстройств. // Актуальные вопросы военной и экологической психиатрии. — СПб.: ВМедА, 1995. С. 15 — 21.
2. Выготский Л.С. Мышление и речь. Психологические исследования. — М.: Издательство «Лабиринт», 1996. — 416 с.
3. Курпатов А.В. Дневник «Канатного плясуна» (Was verschwieg Zaratustra). — СПб.: ООО «Издательство "Петрополис"», 2001. — 436 с.
4. Курпатов А.В. Психологический феномен «отречения в речи». (Социализм или социальная катастрофа?). // Вестник Балтийской академии. Вып. 23. — СПб., 2001. — с. 21 — 27.
5. Курпатов А.В., Полетаева О.О. Кризисная и суицидологическая служба: состояние и перспективы развития. // III Клинические павловские чтения: «Депрессия». Сборник работ. Выпуск третий. — СПб.: Издательство «Человек», 2001. С. 42 — 44.
6. Лоренц К. Агрессия (так называемое «зло»): Пер. с нем. — М.: Издательская группа «Прогресс», «Универс», 1994. — 272 с.
7. Павлов И.П. Полное собрание трудов. III том. Двадцатилетний опыт объективного изучения высшей нервной деятельности (поведение) животных — условные рефлексы. — М., Л., 1949. — 607 с.
8. Розеншток-Хюсси О. Бог заставляет нас говорить. — М.: Канон+, 1997. — 288 с.
9. Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. — М.: Касталь, 1006. — 448 с.

Оригинал публикации: Курпатов А.В. «Физика» суицида против его «метафизики». // Реальность и субъект, 2001, том 5, № 4, с. 30 — 35.