Социальные сети: автопортрет говорливого большинства

В известной работе «В тени молчаливого большинства, или Конец социального» Жан Бодрийяр описывает существование массы как тёмный и загадочный феномен, поглощающий речь и смысл, власть и историю. «Имплозивная», т.е. втягивающая, поглощающая, нейтрализующая энергия масс делает бессильной любую попытку понять или просветить массу, определить её в терминах социологии или философии:

«Всё хаотическое скопление социального вращается вокруг этого пористого объекта, этой одновременно непроницаемой и прозрачной реальности, этого ничто — вокруг масс. (...) Они не являются ни хорошими проводниками политического, ни хорошими проводниками социального, ни хорошими проводниками смысла вообще. Всё их пронизывает, всё их намагничивает, но всё здесь и рассеивается, не оставляя никаких следов. И призыв к массам, в сущности, всегда остаётся без ответа. Они не излучают, а, напротив, поглощают всё излучение периферических созвездий Государства, Истории, Культуры, Смысла» [1, с 6-7].

Поэтическое письмо Бодрийяра в этом случае оказывается единственно возможным способом описания массы как своеобразной чёрной дыры в известной нам реальности. Правильное научное картографирование этой имплозивной области невозможно, за каждую воображаемую победу над массой она изощренно мстит — как часто бывает с провальными электоральными прогнозами, дискредитирующими заодно социологические и т.п. методики. Масса как субъект истории или политологии, масса как предмет изучения социологии или «психологии толпы» — это на деле кантовский «ноумен», безразличный к определениям, интерпретациям и попыткам направлять, использовать локализовывать его тёмную имплозивную энергию.

Так выглядела ситуация с массами еще в 80-е и 90-е годы ХХ века — в то самое время, когда тезисы о «конце истории» или «конце социальности» воспринимались совершенно серьёзно. Но после триумфального распространения форм электронной коммуникации, затягивания в WEB-паутину даже самых отсталых районов мира, ситуация принципиально изменилась. Возьмем для примера показатели посещаемости социальной сети «ВКонтакте» (данные по 2014 и 2015 году в официальной группе пользователей «Команда ВКонтакте»). Некогда молчаливая и пассивная масса, оформленная теперь в сотни тысяч интерактивных «пабликов», связанная миллионами перекрестных знакомств, отправляет сотни миллиардов сообщений (в 2013-м г. — 470 млрд., в 2014-м — 727 млрд.), выкладывает на всеобщее обозрение десятки миллиардов фотографий (в 2013-м г. — 21 млрд., в 2014-м — 35 млрд.), достигает рекордного показателя — 70 миллионов посетителей в сутки.. Хотите знать, что больше всего интересует эту массу по состоянию на конкретный день, месяц или год? Нет ничего проще. Например, в 2014-м году самыми важными событиями были: Олимпиада в Сочи, события на Украине, колебания курса национальной валюты и другие запротоколированные запросы и темы.

Неполный, но объективный культурологический портрет социальной массы «ВКонтакте» выглядит так:

— любимая сетевая компьютерная игра — «Grand Theft Auto 5» от компании «Rockstar Games»;

— любимый телесериал — «Физрук»;

— любимая телепрограмма — «Евровидение»;

— «любимая болезнь», т.е. озабоченность наиболее популярным заболеванием — Лихорадка Эбола;

— любимый политик — В.В.Путин;

— любимая певица — Нюша (Анастасия Шурочкина);

— любимый гаджет — Apple Watch...

Более того, можно узнать даже самые популярные слова минувшего года и тематические запросы, наиболее «пролайканные» фотографии, товары и услуги и т.п. Массы нашего времени уже не безмолвствуют, как в пушкинском «Годунове». Массы эпохи социальных сетей находятся в процессе интенсивного производства информации, избыток которой превращает любой социологический опрос (с репрезентативной выборкой в несколько тысяч голосов) в жалкое подобие «общего мнения», в одну лишь имитацию научного факта. Все совокупные старания разных направлений социологии, как и реконструкции историков, по крупицам воссоздающих психологический портрет эпохи, как и перспективные (еще полвека назад) разработки специализированной «массовой психологии» — всё это кажется теперь слабым паллиативом тотальной самодеятельности масс.
Представим себе, что какой-то тёмный участок космоса долго молчал в показаниях радиотелескопов, но внезапно взорвался триллионами организованных сигналов, терабайтами импульсов и целых информационных цепочек, поставив в тупик все научные лаборатории мира. Именно так представляется теперь ситуация с «говорливым большинством», с переходом масс в открытое информационное наступление.

Отсюда возникает несколько новых вопросов и продуктивных сомнений. Во-первых, не является ли новое положение вещей полюсным вариантом одинаково не решаемой проблемы? Имею в виду, что тезис о «молчании» имплозивных и тёмных, непросвещенных внутри и снаружи масс в каком-то смысле ничуть не лучше антитезиса о говорливом и беспокойном техноторонном социальном большинстве. Радикальный переизбыток информации сливается в информационный шум, бесконечное количество данных не поддается устойчивой интерпретации, а потому на выходе мы снова имеем ситуацию теоретического коллапса, невозможности позитивного определения природы и законов социального. Бессильная бомбардировка черной дыры социального научными зондами сменилась ответной экспансией темного вещества — и теперь подвисли компьютеры и научные теории, не будучи в состоянии справится с такими объемами и параметрами встречных символических потоков.

Во-вторых, помимо скорости и объема сверхплотной информации, все так же по-кантовски непонятны побуждающие эту энергию стимулы. Всё так же трагически непознаваемы ответы (часто предшествующие вопросам) социального большинства. Почему, например, «Физрук» или Нюша так угодили коллективному бессознательному? Чем руководствуется загадочная массовая душа в выборе вируса Эболы на роль главной медицинской проблемы? Не претендуя на решение классической проблемы отношения «ноуменов» и «феноменов», т.е. не забираясь в дебри предположительных причин и начал, предлагаю по-хайдеггеровски переадресовать вопрос вопрошающим.

Отсюда, в третьих, еще одна редакция продуктивного сомнения: не является ли вся эта гиперактивность масс формой закольцованной симуляции? Иначе говоря, не является ли вопрос «Почему популярен „Физрук“ или Нюша?» вопросом не к массе, а все к тем же редакторам и технологам социального? Ясно ведь, что запуская в эту тёмную спрессованную зону «массовой аудитории» бесконечное количество однотипных телесигналов (методически организованных в последовательные и плотные серии) вы получите стандартизованный ответ — действие равняется противодействию. Если бессмысленно выбирать между одного сорта «телемылом», то бесполезно и устанавливать одну руководящую причину вкусов и предпочтений социального большинства. Иррациональные смены модных фетишей, сезонные колебания настроений потребителей, броуновское движение всех совокупных элементов социальной «Матрицы» — всё это ноуменальное «аффицирование» снимает философский вопрос о смысле или причине.

И тем не менее, при всех удивительных метаморфозах социального пейзажа, бодрийяровское описание массы как черной дыры социального остается верным. Но теперь эта сверхтяжелая материя социального не только поглощает (а она все так же уничтожает объяснительные теории и попытки рационального контроля своей хаотической деятельности), но и в гигантских объемах излучает энергию: в триллионах сообщений и фотографий, «лайков» и «смайлов». Только представьте себе, какое количество бессмысленных «сердечек» выставляет масса сама себе за день! Сколько пустых ритуальных фраз — как, например, типовые комплименты под стандартной фотографией «красотки» (в одной из распространенных поз, с дежурной улыбкой, в клишированном жанре «селфи»). Одно только это ежедневное глобальное перепроизводство бессодержательных знаков в триллионах копий хоронит любой вопрос о рациональной причине происходящего.

По определению Бориса Гройса современное общество — это, почти полностью преодолевшее язык, «постдискурсивное» общество, оно «не нуждается ни в каком дискурсе — ни в религиозном, ни в идеологическом, ни в философском, ни в моральном, ни в политическом. ... Вместо языка капитализм использует другой медиум — а именно, медиум денег» [2, с. 346]. Именно такой «постдискурсивный характер» объясняет бессилие всякой теории перед лицом, не испытывающей потребности в моральном или философском алиби, практики бессмысленного паразитарного перепроизводства денег. Необъяснимые рационально приоритеты мифической «здоровой экономики» (при которой себя хорошо чувствуют именно деньги, а вот социальные программы закрываются и сокращаются), выходы на абстрактно необходимые индексы финансовой активности, да и целая экономическая макроструктура, характеризуемая перекосом в сторону товаров далеко не первой необходимости — это свидетельство неязыкового (не согласованного с внятно артикулированными ценностями, логикой и даже социальной философией) устройства общества.

Отсюда понятно, что наши вопрошания о «началах» и «причинах» происходящего рикошетом отражаются самой структурой социальной реальности. Они так же анекдотичны, как разговор о добре и зле с менеджером в торговом центре. Они по-кантовски некорректны, поскольку остаются на феноменальной стороне — стороне языка и познающего субъекта, но никак не могут быть трансцендированы в непознаваемое имплозивное пространство социальной массы. Парадоксально при этом, что каждый из нас, составляя часть социальной реальности, принципиально не может знать целое. Парадокс — кажущийся, поскольку в психоанализе давно установлено, что самая загадочная область для человеческого субъекта — это область его желаний как истинных мотивов мышления и поступков. А желания (в гегелевской редакции, человеческое желание — это желание другого, отраженное стремление найти ценность именно во взгляде другого) как раз и выражают объективные законы социального Реального в каждом конкретном субъекте.

Другой парадокс в том, что невозможность в собственном смысле слова знать социальный космос соседствует с исчерпывающей картографией всех районов социального пространства — а именно такой картой и территорией одновременно являются социальные сети.
Сети поистине гигантские — как «ВКонтакте», соразмерные объемам целых стран и регионов. Автопортретность — главная характеристика социальной сети, конструируемой снизу в форме своеобразного самодоноса (не случайно «ВКонтакте», «Одноклассники» или «Facebook» так востребованы налоговыми и другими государственными службами). Представим себе, как упростилась бы работа церковной инквизиции в суровом XVI веке, имей она в распоряжении поголовное количество анкет с изложением правил жизни, различных предпочтений, вместе с открытым списком знакомств и частной перепиской... Думается почему-то, что как и в наши дни (когда сначала прецедентами, а затем и распространенной практикой становится открытие уголовных дел, материалом которых служат сообщения, «перепосты» и даже электронные фотографии), массовых эксгибиционистов эпохи «преследования ведьм» тоже не остановили бы рациональные соображения о возможных последствия такого самодоноса.

Вопросы «зачем?» и «почему?» здесь вновь остаются без позитивного ответа, поскольку имплозивность масс проявляется еще и в самоубийственном самопоглощении — в желании субъекта действительно раствориться в массе. Крайним случаем такой ассимиляции личности массой является, конечно, фашизм, определяемый Мишелем Фуко (в предисловии к «Анти-Эдипу» Ж.Делёза и Ф.Гваттари) как паталогическая потребность «желать именно то, что господствует над нами и эксплуатирует нас» [3, с. 8]. Собственно любая социальная сеть содержит в себе корпускулы фашизма как парадоксального желания власти за счет собственного порабощения.

Каждый, корпорированный в социальные сети знает, как соблазнительная микроскопическая власть над контактным «другом» или «врагом». Она осуществляется через перевод в высокие или низкие статусы, раздачу или сокращение пользовательских привилегий, процедуры «бана» — т.е. помещения кого-либо в «черный список» и т.п. Каждый реципиент социальной сети, испытывая на себе прессинг системы в целом, в частности может реализовать свою жажду власти через создание разнообразных групп и «пабликов» — с изощренными инструментами административного контроля над другими пользователями. Любой адепт социальной сети быстро переходит на специфический стиль общения — не обязывающий к долгим и ответственным отношениям, но стимулирующим, напротив, фрагментарные и поверхностные связи, где «дружба» и «вражда» ничего не стоят, где фундаментальным прибавочным удовольствием от пребывания в сетях становится именно ощущение власти и собственной значимости (исчисляемых чисто математически — по количеству «лайков», «френдов» или «перепостов»).

В эту картину так и хочется добавить критические определения — «иллюзорная» власть, «симулированная» значимость и т.п. Но здесь нужно вспомнить об автоиконическом характере социальной сети для массы в целом и для конкретного субъекта. Важно понять, что не социальная сеть понижает, извращает содержание нашего повседневного общения — ибо она не является для нас внешней реальностью, отчужденной технологией, к которой мы лишь по необходимости прибегаем. 
Развернуть эту мысль можно следующим образом: не социальная сеть навязывает нам формат выхолощенной и фрагментарной коммуникация, но уже существующий стиль социальных взаимодействий (отчужденный от личностного содержания в пользу формальных и деловых отношений, «блата» и эксплуатации) находит адекватную электронную оболочку, подходящий социальный протокол.

Каждый из нас получает в социальной сети, как в супермаркете (а широкий прейскурант услуг и моделей взаимодействия здесь тоже зиждется на алгоритме «свободного выбора») то, что он вполне заслуживает. В сетевые сообщества не просто сбиваются (создавая социологически точный дайджест всего общества) различные субкультуры, социальные группы и страты. В сетевых сообществах с самыми затейливыми названиями мы встречаем точную артикуляцию своих желаний и мыслей. Правила игры в социальную жизнь внутри сетевых сообществ тоже рельефно проявляют закономерности всего социального устройства.

Нам кажется, что анонимное хамство под вымышленными никами выглядит в интернете особенно развязно? Нет, здесь нет ничего более возмутительного, чем в аналоговом варианте этой культуры общения — просто раньше носителями такой негативной информации выступали заборы, стены общественных уборных, школьные и вузовские парты. Сам социальный институт беспредметной самоуверенной болтовни существует тысячи лет, а как тема для философской рефлексии появляется в «Бытии и времени» Мартина Хайдеггера [5, с. 195-209].

Мы думаем, что структура сетевой страницы представляют миру ложную или идеализированную идентичность? Однако чем принципиально отличается от вымышленной сетевой личности литературный псевдоним с воображаемой биографией или бесконечно улучшенный льстивым художником портрет?

Более того, именно фантазийный и оптимизированный аватар нашей личности правдивее представляет её внутренний мир. С точки зрения структурного психоанализа, в оппозиции «реальное Я» (т.е. отождествленное с социальной функцией, видимое, детерминируемое конкретными социально-историческими условиями) — «идеальное Я» (гипертрофированное фантазией и нарциссизмом) нужно решительно стать на сторону последнего. Подлинная, оригинальная, невоспроизводимая в социальных матрицах субъективность проявляется именно в свободной работе фантазии — напоминающей, скорее, создание авторской странички в социальной сети, но уж точно — не заполнение анкеты в отделе кадров.

Нам представляется, наконец, что в тотальной инженерии социальной сети, в известном психологическом феномене «зависимости» от он-лайна, в поглощении «реального» «виртуальным» сказывается некий общий репрессивный механизм, отрывающий нас от подлинных ценностей «реальной жизни» в пользу симулякров и симуляций? Но разве эти виртуальные фильтры не защищают первым делом нас от пустыни социальной реальности — от травматических социальных обязанностей, безжалостной необходимости ежедневного «зарабатывания», холода отчуждающего общения дома и на работе? Искусственная среда сетевой коммуникации противостоит не естественному «живому» общению — напротив, она укрывает нас от ужаса одиночества (особенно ощутимого среди множества «живых» людей), от шокирующих экзистенциальных открытий: заброшенности, болезни, смерти и т.п. Электронное пространство — это, конечно, не идеальное место, не «утопия, написанная языком программирования» (как выразился об устройстве «Матрицы» агент Смит). Но важно понять, что даже механизмы сетевой цензуры — пресловутые «баны» и другие ограничения — выступают в двойственной роли: они не только репрессируют, но и защищают субъекта, формируют зону психологического комфорта, возводят неприступный персональный Firewall.

Вопреки клише о захлестнувшем современное общество прагматизме и «бездуховности», интернет можно считать формой новой одушевленности, поскольку именно сеть позволяет конвертировать свое «Я» в произведение особой электронной субстанции, почти освобожденной от грубой власти природы. Например, если матушка-природа создала тебя толстым и лысым, ты можешь создать себя вновь «в идеале» с помощью аватара, посылая другим (как персонаж фильма Сергея Лобана «Шапито-шоу») «свою сущность», а не копию случайного физического обличия. Совершенствуя свою идентичность, ты оптимизируешь и друзей, тщательно подбирая единицы из миллионов, ранжируя по разрядам. В стандартах новых «улучшенных» отношений ты мягко удаляешь бывших «френдов» из актуального списка, вместо того, чтобы физически их устранять. Это и есть новая «электронная духовность», напоминающая сюжеты фантастических произведений, в которых развитые цивилизации эволюционируют в формы «вселенского сознания», «информационного существования» и прочие виртуальные ипостаси. Освобождение от бремени тела уже произошло в интернете.

И здесь следует неожиданно вернуться к мысли о частичках фашистской идеологии, производимых сетевыми сообществами вместе с новой идентичностью, свободой действий и зоной личного комфорта. В сближении этих мыслей нет противоречия. Конструирование тела без развитой субъективности (как улучшенный, «отфотошопленный» аватар реальной внешности), вместе с общественным прессингом в отношении тел недостаточно привлекательных, «непрокачанных», «несексуальных» — это очень похоже на классический нацизм с его стандартами физически правильного, должного и здорового тела. Структуры молекулярной власти (в возможностях казнить или миловать каждому из нас своих «френдов», в ролях администратора сетевого сообщества, модератора или цензора) создают самые благоприятные условия для той «влюбленности во власть», о которой Мишель Фуко говорит, как о главном соблазне фашизма [3, с. 8-10].

Проблема в том, что это не старый тёмный кровавый фашизм, а новый светлый электронный, не улавливаемый в таких микроскопических дозах «фасцизм» — производный не только от итальянского «fascio», но и от английского «fascination» (очарование). Респектабельный и соблазнительный «фасцизм» также, как и его генеалогический предок, виртуозно оперирует свободой (за счет расширения личного пространства в сети, захвата личным блогом или аватаром новых электронных территорий) и зависимостью (хотя бы просто интернет-зависимостью). «Фасцизм» соблазняет и зачаровывает фасадом виртуальной реальности — всеми возможностями браузеров, игр, программ... Одновременно он ужасает нас шокирующими сценами, обрушивая на пользователя террабайты «снаффа» и порнографии, всю мультимедийную хореографией насилия и секса.

«Фасцитская» идеология все также безжалостна к маргиналам, не вписывающимся в новый глобальный порядок. В жижековской триаде видов насилия (субъективное, объективное и символическое [4, с. 11-18]) многие процессы, происходящие в сети можно уверенно квалифицировать как символическое насилие — т.е. давление языка и образа, заставляющая большинство молодых женщин, например, мучительно переживать свою мнимую неполноценность как следствие столкновения визуальной идентичности с жесткими стандартами «правильного тела». Кроме того, в интернете прекрасно себя чувствует «виртуальный капитализм» (с его логикой объективного повседневного насилия) — именно здесь апогея достигает, не скованная никакими таможенными барьерами и прочими препятствиями «метафизическая пляска всесильного Капитала» [4, с. 15]. Электронная среда предоставляет не только зону личного комфорта (не столько «юзерам», сколько веб-потребителям), но и современные механизмы контроля, а также новые возможности для глобальных финансовых спекуляций, всемирной купли-продажи, потребления и эксплуатации.

Вспоминая о главном противоборстве ХХ века — схватке идей фашизма и коммунизма (ни в малейшей степени не дискредитированной цирковым постмодернистским сближением того и другого как «режимов-близнецов»), закончу это рассуждение хрестоматийной мыслью о том, что борьба продолжается и в электронном пространстве. Теперь это конфликт потребительского и творческого взгляда на мир (доктринальная капиталистическая интерпретация человека как хищного социального животного против коммунистической идеи бескорыстного и творческого нового человека). Это противоборство духа наживы против этики дара, медиума денег против медиума языка. Или, в наличном виде — battle «правооблядателей» (как называют ревнителей копирайта в сетевых сообществах) против энтузиастов свободного обмена, корпораций против торрентов...

Чтобы понять, какую именно сторону ты занимаешь на этом поле битвы, нужно для начала усвоить, что сеть — это не игрушка, не пустое времяпрепровождение, не иллюзорная реальность. Отправляясь в сеть, нужно, как в фильме «Матрица» хорошо интеллектуально вооружиться, загрузить в свой мозг новые полезные приложения и быть готовым к тому, что поражение в он-лайне будет катастрофой и в «реальной жизни». В логике «Матрицы» смерть внутри компьютерной программы означает и настоящую смерть человеческого субъекта. По крайней мере, это картезианская смерть субъекта мыслящего.


Литература

1. Бодрийяр Ж. В тени молчаливого большинства, или Конец социального. — Екатеринбург: Изд-во Урал. Ун-та, 2000. — 96 с.
2. Гройс Б. Политика поэтики. М.: ООО «Ад Маргинем Пресс», 2012. — 400 с.
3. Делёз Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип: Капитализм и шизофрения. Екатеринбург: У-Фактория, 2007, — 672 с.
4. Жижек С. О насилии. М.: Европа, 2010. — 184 с.
5. Хайдеггер М. Бытие и время. Харьков: Фолио, 2003. — 503 с.