Социальные сети: утопия, написанная языком программирования

Создатель всемирной социальной паутины Facebook Марк Цукерберг в одной из гуляющих по интернету цитат напророчил, что в будущем все, а не только профессиональные программисты, будут иметь дело с языком программирования. В этой известной реплике подразумевается, что сама социальная реальность будете переписана с помощью компьютерных кодов — старая система власти и социальной иерархии будет списана в архив истории, а её место займет электронная сетекратия. В перспективе сбывшейся либеральной утопии, громоздкие и неуправляемые обществом, устаревшие механизмы власти уступят место открытым, прозрачным, интерактивным подлинно демократическим процедурам. Тормозящие социальный прогресс, бюрократизм, коррупция, плутократия и другие темные инерционные силы будут побеждены новой электронной элитой в ходе тотальной когнитивной революции. Словом, оковы прошлого падут и факелоносная свобода нас встретит радостно у входа в дивный прогрессивный мир сбывшейся утопии...

Что ж, многое в социальной организации (с середины «нулевых» годов ХХ века, когда мир захватили социальные сети) действительно уже радикально изменилось: структуры власти теперь функционируют в виртуальном пространстве (общественные электронные приёмные, интерактивные государственные услуги и т.п.), Facebook или ВКонтакте осуществляют бурную экономическую и политическую деятельность, начальники кадровых отделов составляют досье на сотрудников с помощью поисковых систем Google или Яндекс...

Разве старая поговорка о том, что большие деньги делаются в тишине (как и судьбоносные политические решения, разумеется) перестает быть актуальной в ситуации переизбытка информационного шума и симуляции открытого характера социального управления? Ритуалы общества спектакля, в стиле которых президент (финансовой компании или целого государства) дает нагоняй своим подчиненным в прямом эфире не должны обманывать нас в отношении вещей более важных, чем эта показная публичность. Ведь с вопросами о заказчиках крупных социальных преступлений (от громких политических убийств или терактов до интернациональных биржевых спекуляций и «черных» днях очередного мирового кризиса) сегодня все обстоит также как с классическим вопросом «Кто убил Кеннеди?» — нерешенной загадке из менее интерактивного прошлого. А разве с гибелью подлодки «Курск», терактом 11 сентября 2001, малазийским «Боингом» и т.п. ситуация хоть сколько-нибудь прояснилась?
Более того, как в обычном голливудском триллере утопия в своем развитии обычно деградирует в антиутопию. Как, например, в фильме «Остров» (The Island, 2005) Майкла Бэя, в котором сытая беспроблемная жизнь юных и прекрасных жителей замкнутого социального пространства скрывает его истинное назначение как комбинатом для выращивания клонов — будущих доноров органов для потребы богатых и власть имущих землян, находящихся в «нормальном», неутопическом мире.

Это кинематографическое или литературное дезавуирование утопии стало сегодня распространенным приёмом, давшем начало целому жанру антиутопии (вытеснившему излюбленный интеллектуалами прошлых веков жанр оптимистичного социального прожектерства). Пожалуй, как некий общественный симптом, этот факт является вполне красноречивым свидетельством глубинного сбоя цивилизационных алгоритмов. Это синдром разочарования в самих целях и содержании социального прогресса, это общая циническая реакция на новые оптимистические заверения — как и обещание грядущего царства электронной либеральной свободы от пророка информационного общества Цукерберга, кстати сказать.

Не случайно в одном из последних романов русского Джонатана Свифта — Виктора Пелевина [1] само имя создателя сети Facebook становится нарицательным и превращается в зловещее обозначение некоего автономного модуля социальной Матрицы. Соединенное с именем отца поисковой империи Google Сергея Брина, оно превращается в неологизм «цукербрина» и расшифровывается через такой алгоритм политэкономической Рациональности: «Мы с рождения подключены к информационному потоку, который промывает наши мозги с таким напором, что там не способна появиться ни одна случайная мысль. Системе незачем читать мысли. Ей гораздо проще прокачать через твою голову мысль, которую ты примешь за свою — а потом, как бы в ответ на нее, прокачать рекламу, удивляющую своей уместностью. Если цукербрины рекламируют картофельное пюре, они сначала заставят тебя подумать о чем-то круглом. Потом прокачают мысль, что это похоже на картошку. А затем уже включат рекламу пюре» [1, с. 318].

Понятно, что речь идет здесь о контекстной рекламе, в создании и оптимизации которой Facebook Майкла Цукерберга и Google AdWords Сергея Брина действительно преуспели больше остальных. Циничное использование любого клика мышкой для составления полного бюрократического досье на любого пользователя и эффективное использование аккаунта в социальных сетях в корыстных политических и экономических целях — это вполне соответствует логике вырождения утопии в антиутопию. Однако в упомянутом романе Виктора Пелевина «Любовь к трем цукербринам» речь идет о чем-то более важном: «Но это еще не самое страшное. Гораздо серьезней другое. Когда ты принимаешь решение съесть сто грамм картофельного пюре, это тоже не твое решение. Его вколачивают в тебя точно так же, как мысли с контекстной рекламой. Вся твоя внутренняя жизнь — такая прокачка. Вся. Это просто длинная программная петля, прокручиваемая системой в твоем сознании. Все твои скрытые пороки, все твои стыдные темные пятна, и даже твоя затаенная ненависть к системе — тоже часть прокачиваемого контента. Нас всех давно подменили. А мы этого не заметили. Тех нас, кто мог это заметить, подменили. Система показывает тебе кино — но это неправда. Она показывает его не тебе, а вообще непонятно кому. Ты сам, и есть кино» [1, с. 318-319].
В буквальном смысле слова эта принудительность сводится к тому, что наличие сотового телефона, например — это негласное, но обязательное требование социальной адаптации субъекта (так работодателю или банку намного удобнее держать его под контролем). С аккаунтом в социальных сетях дела обстоят почти также, поскольку многие рабочие вопросы решаются именно на электронных конференциях, а в вузах учебная деятельность во многом уже переместилась в «контакт» или другие виртуальные сети. Во-вторых, дело касается еще и той диалектической формы принудительности, о которой в неомарксистских терминах можно было бы сказать как о самоэксплуатации субъекта.

Дело в том, что на нынешнем уровне социального отчуждения, когда армия и полиция уже не угрожает нам напрямую (правда, феномен уголовных преследований за «электронные преступления», включая скачивания фильмов и перепосты, постепенно становится привычным явлением), прессинг власти осуществляется на другой территории — в сознании и бессознательном субъекта. Нагружая современного студента идеологическими моделями «самореализации» (как именно карьерно-денежного продвижения), нормирующими идеалами «успешности», прокачивая его на бесконечных психологических тренингах и школах актива, любой университет готовит законченного конформиста и приспособленца — идеальный социальный винтик. Этот продукт социальных институтов (а по Лакану, субъект — это основная продукция университетского дискурса) не нуждается в грубом насилии со стороны власти, поскольку сам с удовольствием подстегивает себя техниками «пошагового успеха» и «самореализации».

Можно сказать, что нынешняя власть в виде глобальной сетевой ризомы или фрактала переходит на молекулярный уровень, где наночастицы властного дискурса легко усваиваются потребителями и парадоксально принимаются за собственный желания (как легендарный фрейдовский «мой зонтик в углу»). Синдром «влюбленности во власть», о котором Мишель Фуко говорит, как о психологическом начале фашизма [2, с. 8-10] — это и есть отождествление собственных желаний с конструкциями идеологической «успешности» или другими «прокачанными» идеалами.

В шутку и всерьёз, можно было бы определить эту зачарованность властью (усваиваемую, кстати, и через имитацию властных полномочий в собственных группах и сообществах в социальных сетях в роли их полномочного «администратора») как «фасцизм» — от английского «fascination» (очарование). Этот постмодернистский «фасцизм» соблазняет всеми возможностями виртуальной реальности в её ослепительном великолепии множественных миров и функций. Но главное, навязанное властью желание, помещенное в самый центр субъективности, искренне воспринимается как собственное, а потому является идеальным способом манипуляции и управления.

Социальные сети в этом плане действительно функционируют как пелевинские «цукербрины», поскольку в начальной стадии создания электронного зеркала личности (аккаунта или аватара, которые нельзя воспринимать лишь как социальную маску — слишком большое значение имеет для нас это пребывание в «он-лайне», давно качественно и количественно превосходящее «реальную жизнь») помещают в центр идентичности ложное знание и чужое желание. 
«Фасцистская» социальная структура — это и есть общая и дружная влюбленность в нормирующие ценности и в собственную эксплуатацию. Фасад реализованной утопии создает декорации интерактивного демократичного общества с исправно работающим социальным лифтом, доступом к необходимой информации, знаниям, профессиям, услугам. Понятно, что за ширмой этого «открытого общества» скрывается маленький секрет любой антиутопии — механизмы эффективной социальной манипуляции, заставляющие нас покупать не только необходимые товары, но и смысложизненные координаты. Проблема в том, что раб по Лакану (в отличие от гегелевского раба) не желает знать эту непристойную тайну и яростно борется за желание господина.


СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Любовь к трем цукербринам / В. Пелевин. — М.: Эксмо, 2014. — 448 с.
2. Анти-Эдип: Капитализм и шизофрения / Ж. Делёз, Ф. Гваттари — Екатеринбург: У-Фактория, 2007, — 672 с
3. Этика психоанализа. Семинары. Книга 7. / Ж. Лакан. — М.: Логос, Гнозис, 2006. — 416 с.